Прилепинская "Восьмёрка"

Новая книга Захара Прилепина «Восьмёрка» уже в печати. Прилепин вдруг стал нашим всем, он везде, его романы скоро обгонят по тиражам пелевинские. Можно подумать, соцреализм (на этот раз социальный реализм) опять задавил литературный модерн и даже постмодерн, не говоря уже о прочих стилях. Но это ошибка, так думать. Нет никаких измов и ернов, потому что литература 21 века не облагается налогом определений, это море разлилось шире и глубже любых попыток различить какие-то направления. Чехов у нас уже анархист и родоначальник русского абсурдизма, а Прилепин эпицентр партии нового типа, не обязательно нацбольской, антрополог и философ. А что? Его ЖЗЛ про Леонида Леонова – исследование именно уникального антропологического типа, а философия нынешняя, если не оперирует романной формой, то и вовсе уже не философия. Многим Захар Прилепин совсем не близок, мягко говоря, по нраву, таланту и способу жизни - ни читательски, ни политически. Зато есть ощущение, что Прилепин, заявив себя вполне пророчески в романе «Санькя», движется в сторону понимающего вмещения в свои тексты многих и многих типов людей, что для писателя есть главное.

Захар Прилепин написал юбилейный, практически, роман. На самом деле не роман, а сборник маленьких повестей. Для такого метеора, которым является Прилепин, седьмой роман это всё равно что тридцатый для писателей, подобных луне, неторопливых и обстоятельных. Уже кажется, что Прилепин пишет лет двадцать свои романы, свои романы в рассказах и маленьких повестях, свои ЖЗЛ, свои просто рассказы и свои эссе. Причём его рассказы по энергоёмкости такие же как и монолитные романы, а статьи и колонки в газетах и журналах всё равно рассказы. Все семь лет своего запечатлённого на бумаге писательства, начиная с «Патологий» 2004 года, вышедшего в мельчайшем издательстве «Андреевский флаг» и до нынешней «Восьмёрки» гигантского АСТа, казалось, что писатель развил огромную скорость, но никак не нагонит самого себя, поначалу омоновца, потом активиста нацбольской партии, потом приятеля-неприятеля политиков, писателей, журналистов, вообще всех, кто хоть как-то высовывается в общественное пространство и при этом выглядит как «свой». Это существенно – не «наш», а «свой».

Прилепин записан во враги известной группировкой «Наши», но был бы принят, наверное, с распростёртыми объятиями товариществом «Свои 2000», снявшим фильмы с Мамоновым «Пыль» и «Шапито-шоу». Действительно, Захару Прилепину как раз можно было бы сняться в фильме по мотивам своих рассказов, как Мамонову всегда можно играть самого себя. Это писателям-лунам нельзя в кино, а писателю-метеору участвовать в триллер-экшене очень даже пристало, уверен – получилось бы, как получается у Прилепина всё, - быстро, смело, ярко, жизнелюбиво. Впрочем, может и у Учителя получится фильм с Антоном Шагиным по повести «Восьмёрка». Вот и нужное слово нашлось – жизнелюбие, за которое прощается нашими читателями и литераторами, даже литкритиками прощается самая стремительная писательская карьера, и то, и пятое-десятое прощается. А если мы прощаем писателю его знание наших сокровенных, спрятанных с глаз долой изъянов, то только за заразительное жизнелюбие. Такой писатель помогает нам простить самих себя. Не потому ли столь удачно и результативно прожил он последние семь лет?

Недавно в интервью «Афише» Сергей Юрский признался, что Захар Прилепин крайне современен, понимает даже древнюю философско-алхимическую апорию одновременности загнивания и пробуждения, знает нечто такое про наших людей и нашу страну, чего никогда не узнает сам народный артист - умнейший, интеллигентнейший горожанин в пятом поколении. Нет, конечно, Юрский и Дмитрия Быкова тоже относит к вершинному интеллектуальному уровню нынешней литературы, но быковский гнозис очевиден хотя бы философам, а прилепинский неочевиден никому. Проблема вот в чём. Юрский, например, считает, что Прилепин в рецензии на роман Литтелла «Благоволительницы» выступил со сверхпохвалой и апологетикой этого безрамочного внеморального эпоса про адскую жизнь эсесовца, а в этом романе такой силы болезненное самоуглублённое сентиментальное садистское возбуждение достигается, что опасно его читать, не то что хвалить. Да и в вещах Прилепина, в том числе театральных, слышится упоение насилием.

Мы с этим не согласимся, потому что в той же рецензии Прилепин предупреждает: «Это отвратительный, чудовищный, воистину ужасный роман — не в смысле исполнения — оно безупречно, — а в смысле содержания. <…> Сочинение Литтелла не рекомендуется читать при жизни. Это лучше вообще не знать». Вот в чём дело! Литература вступила на территорию, по которой ходило человечество весь 20-й век, любой ценой отворачиваясь от осознания того, куда же оно попало, Божьим или чьим иным промыслом. Ныне литература без попытки понять, описать разверзшуюся бездну, устояв при этом в моральном поле, несмотря на чудовищный удар осознания, - больше не может считаться литературой. Познание зла без захвата познающего этим злом – мечта, путь и неизбежная судьба гнозиса, самым очевидным образом вернувшегося из глубин четвёртого века христианской цивилизации. Невозможно даже увидеть никакого зла, ни в мире, ни в себе, если не делать такие попытки, а кто не видит зла, слеп и к любому добру, «не холоден и не горяч».

Надо бы извиниться за столь банальные вещи, но ведь любая попытка познания, особенно литературная попытка, исходящая исключительно из собственных сил воображения – вещь предельно небанальная. А судя по роману Литтелла, пишущего вторую Мировую эсесовскую войну глазами очевидца второй чеченской войны, эти самые карательные отряды – они просто «передовые» отряды человечества, вонзившегося в самые глубины ада: «Моя одежда горела и трещала, кожа на животе рассеклась, из него потёк жир, пламя брызнуло мне в глаза, в рот, выжгло мозг» - так описано психологическое состояние потери человеком человечности. А что такое человек, переставший быть человеком?

Но оставим пафос и перейдём к делу. О чём же написан роман в рассказах «Восьмёрка»? Литературный и филологический вопросы мы рассмотреть не успеваем, скажем только про образную основу идей, или о идейной посылке образного строя, как вам будет угодно. Не про исполнение, но про содержание, минималистично.

В первом рассказе «Витек» связь с «системообразующим» романом «Санькя» пронизывает собою всё, это можно назвать есенинской неизбывной тоской по правильной, невырождающейся деревенской жизни. Герой, семилетний пацан, живущий на окраине мира лесов, полей, коров и всадников, на еле теплящемся пятачке ойкумены, когда-то воспетой всеми «деревенскими» писателями, но теперь видной только пассажирам проезжающих поездов, - он похож именно на юного Саньку, который ещё не знает, что придётся вступить в национал-большевики, ходить на митинги и взяться за автомат. Этот вырожденный мир деревень и посёлков вдоль железных дорог – тот самый, в котором вырос герой романа «Санькя», где нет дедов, одни бабки с внуками, котельная топит саму себя, цыганистые безлошадные мужички прикармливают диких собак на шкурки, собак пожирают волки прямо во дворе, а школа за десять вёрст и недоступна, волки везде могут загрызть. Однако и завтракают, и ужинают «по Москве», утром поезд мимо по высоченной насыпи, вечером поезд. Но на самом деле пацан-семилеток никогда не станет нацболом, всё уже произошло, высокая Москва заполыхала беспорядками, обесточилась и выгрузила своих беженцев с красивыми чемоданами на колёсиках прямо в деревню пацана, а вместо беженцев загрузила в тот же поезд весь срочный состав воинской части, с автоматами. На этом закате пыльные москвичи понуро и молча застыли, ведь они не знают пока, умеют ли говорить эти дикие местные вырожденцы, среди которых придётся возрождаться или окончательно потухнуть тысячелетней московской цивилизации.

Нерв всего романа, или сборника маленьких повестей, это неважно – пролегает между двумя повестями, которые можно назвать не только актуальнейшими, догоняющими время, но и вполне гностическими по глубине поставленных вопросов. Впрочем, тем читателям, что ценят Прилепина за экшн, а за «достоевщину» упрекают, эти повести доставят, да.

В повести «Восьмёрка» дан образ единственного нашего победившего класса – касты всевозможных омоновцев и спецназовцев. Почему победившего? Да уж не потому, что автор предельно романтизирует, как бы даже невольно, эту государственную профессию. Скорее потому, что треть мужского населения страны, отслужив в армии, милиции и прочих омонах, работает потом охраной. Про профессию эту Прилепин знает всё, только вот таких симпатичных, как герой «Восьмёрки», омоновцев трудно встретить в быту. Впрочем, после символизации и возгонки слова омон во всеобъясняющий смысл, в потаённый смысл государства романом Пелевина «Омон Ра» - можно спокойно видеть в герое Прилепина не государство, профессию, варну, клан и сообщество, а определённый тип человека. Этот человек ничего не боится и не терпит ни малейшего унижения, поэтому может с тремя крепкими как железо друзьями, бойцами, в свободное от дежурства и патрулирования время. Он может. Например, запросто взять и очистить родной город от бандитской сволочи. Однако почему друзья звереют на глазах? Самые ценные моменты – в неспешном, сжимающем время описании мелких подвижек к потере всякого сознания. Мускулистый тренированный зверь убивает ради аромата крови, а не ради восхищённых взглядов девиц, как им поначалу казалось. Решившись на благородную битву с гнусными ворами, на контроль города своими силами, они перестают, по сути, отличаться от стаи волков, занимают их место, им невозможно и дружить, как будто их выкинуло на волчий берег бесповоротно. Чтобы остаться людьми, мало воевать до последнего, надо быть героями повести Прилепина – он их спасает от тюрьмы и безумия элегантным поворотом судьбы. Иначе герои «Восьмёрки» превратились бы в никчёмных чёрных обезьян, если вспомнить предпоследний роман.

Ещё острее вопрос самоуважения поставлен в «достоевской» повести «Допрос». Эта повесть вас достанет, я вас уверяю. Молодой работник книжного магазина вдруг схвачен, с другом, на улице и доставлен операми в отделение. Здесь самое важное. Что пропущено нами, стыдливо недодумывается? Вот они митинги болотныя, сахарныя, вот они избитые. Но для государства это вопрос неважный – бить или не бить, главное, чтобы всегда боялись. Последняя наша болотная получилась сахарно-пряниковой, масличной. Нес только для честного омоновца, но, главным образом, именно для хипстера, претендующего на самоуважение – критически важный вопрос, тварь он дрожащая, мокрица, или право имеет ответить оперу, государственному бандиту ударом на удар. Как именно ответить, когда опер избивает человека так, как это происходит в повести, буднично, ежедневно, для кайфа и разминки, - а чего жалеть этих пидоров очкастых, они в армии не служили, нам родина позволяет наказывать этих ботанов-мямликов, нам родина позволяет выбросить на хер все эти никчёмные презумпции невиновности, у нас кто не служит родине, тот пидор, мясо для битья и всегда виновен. Мы их, жирнотелых, бутылкой с водой, мы их минералкой по мордасам, по трусливым интеллигентским щекам, мы их запредельно глумливо и вседозволенно от…дим и сломаем, они у нас любой протокол подпишут.

Какая нам разница, что Прилепин здесь антрополог, просто описывает определённый тип человека, который можно назвать мелкотираническим, всегда готовым распухнуть в тирана покрупнее. Первое, что в нас вызывает настоящую тяжёлую ненависть, это попустительство государством, как нам кажется, именно таким формам общения любой мелкой власти с населением. Однако у Прилепина это ещё вполне моральный мент, с принципами – дел не шьёт, а если выстоял, не признался в чужом преступлении – иди домой. Избивает без наручников, мол, если смелый, дай сдачи. Для героя наступает слом всей жизни, а друг его делает попытку повеситься, жить после такой силы внезапного унижения совершенно невозможно, да и незачем. И тут чудо – герой просыпается и вдруг видит – да эта машина насилия правит везде и во всём тотально, просто дозы насилия отмерены гомеопатическими дозами во всё живое и мёртвое, в машины, оперов, турникеты, родителей, друзей и невесту. Если в метро истратить талон на тридцать поездок и не войти в турникет, то тётка заорёт, а менты выкинут на улицу. А может, мне никак не можно, мне неможиться попасть в момент вращательной механики турникета, я же человек, я заплатил за тридцать поездок и все их вам здесь истратил, не сходя с места, почему вы видите во мне придурка, почему не пустите теперь в метро. Когда я это место читал, в ушах отчётливо проявилась мамоновская песня: «Уступите мне место в вашем метро, уступите мне кресло в вашем кино». Действительно, кому в нашей стране принадлежат леса, нефть, метро и наши души? Мы бредим от удушья.

Зато, граждане дорогие, остальные пять рассказов «Восьмёрки» - сплошная обвальная любовь во всех её возможных видах. Это не хлипкие болотистые душевные мутности, это жёсткие, нежные, настоящие трагедии. Жизнелюбие прилепинское проявлено во всей красе в этих любовных повестях, но так же крепко и аккуратно расставлены все знаменитые вопросы гениального самоубийцы Отто Вейнингера, вопросы пола и характера.

Дмитрий Лисин, "Русский журнал" - 13.02.12