Всеволод Бродский
Басаев и пустота
Отечественная литература возвращается к реальности. Первым признаком этого стало обращение российских писателей к теме войны в Чечне.
За последние несколько месяцев в свет вышло сразу несколько заметных отечественных книг, так или иначе затрагивающих тему войны на Кавказе. Уже сейчас некоторые из них можно увидеть в хит-парадах книжных магазинов, а роман Захара Прилепина «Патологии» даже вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер». Еще недавно нечто подобное сложно было себе представить — о Чечне писали или заведомо макулатурные авторы (победоносный главный герой-спецназовец ударом мощного кулака на раз сокрушает исламский терроризм), или же отпетые маргиналы. Главным хроникером чеченской войны в общественном сознании в результате оказался Александр Проханов — соловей-разбойник Генштаба, которого по большей части интересует просто кровавая эстетика как таковая; когда-то он живописно проливал чернила по поводу Афганистана, теперь с легкостью переключился на Чечню. Что касается отечественной серьезной словесности, то она все последние годы все глубже погружалась в болото полнейшей выморочности, отрываясь от действительности со второй космической скоростью. Весьма вероятно, что это была затянувшаяся реакция на перестроечное бытописание, быстро приобретшее вид отчаянной чернухи; как бы то ни было, долгие годы российские писатели весьма комфортно существовали в стерильном вакууме, никоим образом не связанным с повседневностью. Метафизические притчи, постмодернистские бирюльки, пустотелые ретро-детективы разбавлялись в лучшем случае позаимствованными в Европе филиппиками по поводу зловещего, губящего все живое общества потребления. Понять, что же такое ужасное успели за недолгое постсоветское время потребить авторы этих филиппик, было трудно, так что выглядели подобные писания несколько нелепо. Современная российская литература вообще как будто поставила себе задачу сконструировать мейнстрим на основе западных практик. Последний наш хит, например, — недавнее «Одиночество-12» доселе неизвестного Арсена Ревазова — представляет собой развеселую смесь из клонированного «Кода да Винчи» и имитации навязшей уже в зубах бегбедерщины: главные герои романа — пиарщик (вообще, если верить нашим нынешним романам, каждый второй россиянин трудится непременно в рекламном бизнесе), интернет-менеджер и банкир — мучаются кризисом среднего возраста, а заодно разоблачают всемирный заговор каких-то древнеегипетских жрецов.
Подобные книжки писать, конечно, легко и весело, однако постоянно жить в безвоздушном пространстве все-таки невозможно. Когда-то советские космонавты ставили рекорды по пребыванию в невесомости; подобный же рекорд едва не поставила новая российская словесность. Однако теперь, похоже, затянувшийся эксперимент по выживанию в не приспособленных для жизни условиях все же подходит к концу. Литература, как и природа, не терпит пустоты. Реальность сумела уцепить писателей самым острым и болезненным крючком — темой чеченской войны.
Волки и самураи
Первые попытки запихнуть реальность в книжное пространство отчасти выглядят наивно. Так, роман Леонида Могилева «Клон» — довольно странное варево, пространство не до конца оформленных мыслей и образов. Автор явно не вполне понимает, как превратить сочащийся кровью материал в полноценный роман; жанры диковатым образом перемешаны, различные сюжетные линии ведут в никуда. За основу, за неимением лучшего, Могилев берет вариант шпионского триллера — чтобы вскоре, впрочем, бросить его на полдороге. Какие-то тайные службы подменяют за границей чеченского агента, подменыш встречается на секретном аэродроме с неким предателем из Кремля; к чему все это, так и остается непроясненным. Настоящих главных героев здесь два. Первый — некий двойной шпион по фамилии Старков; сперва он по собственному желанию служил в личной охране Дудаева, затем вроде как переметнулся к федералам. На чьей стороне он оказался в результате, сказать довольно сложно — охотятся, во всяком случае, за ним все. Второй герой — питерский журналист, приехавший в Чечню спасать любимую женщину, оказавшийся в результате сначала в зиндане, затем — в пугающей компании Старкова. Вдвоем они пытаются выбраться из Чечни в Грузию, переходят через горы, отстреливаются от боевиков и прячутся от федеральных войск. Сколько-нибудь вменяемый сюжет исчезает быстро; роман постепенно превращается в ужасающий своей достоверностью и внятностью рассказ о подлинной, страшной и невероятной жизни, протекающей не слишком далеко от Москвы.
Куда меньше амбиций у Владислава Шурыгина, автора недавно выпущенного Ad Marginem сборника рассказов «Письма мертвого капитана». Шурыгин без особых затей описывает военные будни, встраивая в них незамысловатые сюжеты: юный, идеалистичный лейтенантик участвует в допросе-пытке пленного, испытывает прилив гуманизма, отчего едва не погибает, зато от романтических чувств излечивается навсегда; вертолетчик зачитывается «Хагакурэ» и находит в собственной военной практике параллели с самурайским образом жизни; женщина из Грозного, чтобы спасти от боевиков младшего сына, случайно предает старшего. Истории эти сами по себе изрядно отдают литературщиной; впрочем, они явно понадобились автору лишь как условная рамка, в которую он вставил натуральный ужас — подлинное, страшное в достоверных мелочах ощущение войны.
И у Могилева, и у Шурыгина есть одна общая, не очень приятная особенность: если изображаемое ими пространство выглядит более чем натурально, то герои — весьма искусственно. Оба писателя согласны иметь дело с реальностью, но все же разбираться с ней с глазу на глаз боятся: в качестве посредника они используют специально разработанную, тоже примерно одинаковую мифологическую схему. Конечно, не столь банальную, как в новых русских сказках про Басаева-Поганого царя; чеченцы здесь — волки, русские — иногда люди, иногда — овцы, противостояние происходит на каком-то эзотерическом плане бытия. Интересно, что ту же схему использовала Юлия Латынина в своем последнем романе «Джаханнам»; писательница она, безусловно, сугубо коммерческая, но все же любопытно, что для очередного разоблачения отечественного социального механизма она использовала всю ту же чеченскую тему: кавказские волки как истинные санитары леса пожирают сгнившее тело российской государственности.
Игры взрослых детей
Избыточная мифологичность сознания — симптом повышенной детскости российской литературы; именно детям свойственно придавать окружающим предметам не свойственные им значения, окультуривать непонятный мир с помощью сказок. Настоящих, взрослых книжек у нас пока немного; одна из них — роман Захара Прилепина «Патологии», практически автобиографическая проза о боевых буднях юного контрактника-спецназовца в Грозном. Здесь нет мощных, победоносных мужчин с «калашами» и бэтээрами под мышкой. Герои Прилепина, напротив, полуподростки, отчаянно трусящие, наугад, с зажмуренными глазами палящие из автоматов. Зрелость Прилепина проявляется не в попытках имитировать взрослые игрушки, а в безукоризненно честном, не искаженном мифами и легендами взгляде на мир и на войну. Настоящую литературу создает отсутствие литературности; Прилепин (псевдоним 23−летнего бывшего спецназовца Евгения Лавлинского) умудрился пройти по тонкой грани между документальностью и выдумкой.
Чеченская война — кровоточащий кусок реальности, за который ухватилась российская словесность в попытке выйти из состояния бесконечного свободного падения. Кусок этот никак не влезает в вакуумную колбу, в которой обитают наши писатели и которая, похоже, наконец-то начинает покрываться трещинами. Сквозь них уже понемногу просачивается настоящий воздух — полный вирусов и микробов, но совершенно необходимый для дыхания.
«Эксперт»