О книге «Подельник эпохи. Леонид Леонов»
LadaVa, 07.08.2012
На эту книгу я могла бы написать пять совершенно разных рецензий. Или десять.
Тут все масштабно — и автор, и герой, его талант и характер, и время.
Возможно я написала бы как мальчику из крепкого купеческого рода стать белогвардейцем, а потом писателем — певцом социализма, писать абсолютно АНТИсоветские романы и получать за них Сталинские и Ленинские премии.
Возможно я написала бы о писательском ремесле, которое суть есть коммерческое предприятие, требующее тактик и стратегий, а попросту говоря — такие дела с умом делаются. Но наличие в активах этого предприятия такого крупного капитала как ТАЛАНТ позволяет вести рисковые игры.
Возможно я написала бы, как Максим Горький говорил Леонову: «Вы большой русский писатель, а я лишь интересный литератор», как Стругацкие признавали его своим учителем, как вся русская деревенская проза второй половины ХХ века вышла из одного Леонова, как сюжет и герои «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова на 99% совпадают с двумя послевоенными пьесами Леонова, как только в Японии роман «Русский лес» переиздавался ежегодно шесть лет подряд. И так далее, и тому подобное…
Или об одиноком человеке, сознательно желающем быть одиноким. Не имеющим друзей — при толпах желающих быть его друзьями. Возделывающем сад, о котором до сих пор ходят легенды. Умеющем делать все крепкими руками, всю жизнь любящем одну женщину. И при этом убежденном пессимисте, лишенном доброты. Очень честном и чистом. Благородном. Словно бы инопланетном создании — потому что не нашего уровня.
Но я напишу о широкой панораме советской литературы, созданной Захаром Прилепиным. И советских литераторов. Надо вам сказать, о советском периоде русской литературы я читала много, слушала лекции, сдавала экзамены, но… где были мои мозги? Неужели я их не включала? Или нам этого не говорили?
Вы знали, что Пастернак входил в правление Союза Писателей? Что Зощенко получал правительственные награды? И что Платонов был не из последнего ряда по признанности и тиражам? Что в 37 году писатели в обязательном порядке писали письма в центральные газеты призывая расстрелять (удушить, разорвать, изничтожить гадину) врагов народа? И Самуил Маршак, и Агния Барто, и Зощенко. Что когда немцы подошли к Москве среди творческой интеллигенции началась паника — они просто не верили в победу, а Лебедев-Кумач натурально сошел с ума, когда пытался вывезти из Москвы все свое имущество, но никак не мог загрузить это все в один вагон и его потом долго лечили? Да-да, тот самый «Вставай страна огромная…». Или о том, как Федин и Симонов писали Сталину письмо, жалуясь, что в литературе засилье «южан и евреев» — и все бы ничего, но в скором времени возникло «дело врачей-отравителей» со всеми вытекающими.
И что характерно весь этот зоопарк почти не коснулся Леонова. Ну как не коснулся… он от участия в крысиных бегах уклонялся. Но уж его самого имели много и с удовольствием. Не простили талант, раннее признание, первое собрание сочинений в 27 лет. Натуральная почесуха случается у людей от чужого успеха. Да и кто из нас этому удивится? Удивителен не сам факт — удивительны фамилии рьяных преследователей. Известнейшие, не самые бездарные фамилии. Дважды от смерти — да, от смерти, это были смертельные игры 37 года — его спасал сам Сталин. Но от многих лет молчания не спас… А знаете, в чем было его «вина»? Он действительно верил в социализм и нового человека, но жизнь описывал так, как ее видел вокруг — весьма мрачно.
Отдельное большое спасибо Захару Прилепину за описание постсоветского периода. Это, знаете ли, пострашнее Пелевина будет. Потому что ни грамма фантастики — голая правда.
Почему сейчас имя Леонова почти забыто?
Потому ли, что он не подсуетился созданием мифа о своем диссидентсве, что сделали многие?
Потому ли, что некому теперь думать над романами, разыскивая смыслы и аллюзии на пятом слое, а все романы Леоновы содержат не меньше пяти слоев (кстати, его часто обвиняли в «достоевщине»)?
Да, сдается мне, просто мельчаем мы, господа…
***
Toccata, 24.02.2013
Сказать, что Леонов прошел чрез все метели безупречно чистым, — значит, солгать. Но и мы не вспомним ни одного — понимаете, ни единого — имени, на чью чистоту и честь стоило бы равняться.
Об одном жалею я по прочтении этой книги — что сам Леонид Максимович Леонов не прочтет ее, не узнает о пробуждающемся вновь (по нашему сообществу сужу) интересу к своим произведениям и о том, как достойно, как глубоко проник Захар Прилепин в леоновские творчество и личность. «Э-эх, Рита!.. — выговаривала я сама себе. — Сознаешь, какая громадная работа проделана, какой труд! А ты и по диплому убивалась…»
Знакомство с творчеством Леонида Леонова случилось тоже в университете. Мудрая наша Я.В. не стала мучить студентов крупными леоновскими романами, а включила в список повесть «Evgenia Ivanovna», ту самую, с «последним явлением белогвардейца». До того, признаться, я не то что не читала, но и самого имени Леонова не слышала. Однако автор биографии едва читанного писателя так увлек меня ею, что было не оторваться…
Начать хотя бы с того, что Леонов прожил более девяти десятков лет, охватив все существование Страны Советов! Таким образом, книга эта может быть любопытной не только тем, кто интересуется конкретно личностью писателя, но и тем, кому интересен Советский Союз, кому интересна, кому дорога, как мне, советская литература. Самое страшное и эпохальное непосредственно коснулось Леонова: Гражданская, личное общение со Сталиным, все эти «расстрельные» письма «инженеров человеческих душ», Великая Отечественная, издержки хрущевской оттепели, перестройки и развала СССР…
Как точно подобрано применительно к герою само слово — «подельник»! «И разве я не мерюсь пятилеткой, / Не падаю, не подымаюсь с ней? / Но как мне быть с моей грудною клеткой / И с тем, что всякой косности косней?» — эти строки Б. Пастернака передают, по-моему, ощущение похожих, противоречивых очень отношений Леонова с властью, временем. Оба писателя, кстати, вместе были в эвакуации.
С неподдельным интересом и чуткостью анализирует Прилепин творческий путь Леонова, темы и вопросы, волновавшие писателя, и их художественную реализацию. Обладатель, что называется, золотых рук, не только литератор, но и выдающийся садовод-любитель, Леонид Максимович невероятно любопытен как личность. К примеру, своим противоречивым, опять же, взглядом на человечество. «Дано ль мне полюбить косматый мир людей, / как с детства я люблю животных и растенья?» — как вопрошал Б. Чичибабин.
Таки я очень рада, что другом сердца, который не может отличить ямба от хорея и Прилепина от Пелевина, мне была подарена именно эта книга. «Подари мне, подари, — просила я, — эти бусы-янтари еще одну книжку Захара!» Не подразумевая вовсе биографии Леонова. Но то был великолепный экскурс в прошлое. Спасибо, товарищ Сергей!
***
Дочитываю — вернее сказать, доглатываю, хоть кажется, что читаю очень медленно — одну из самых превосходных книг последних лет.
Как хорошо, отлично, что она мне в руки попала — не с экрана текст, а — живая.
Страницы шелестят, фотографии мерцают.
Это книга Захара Прилепина «Подельник эпохи: Леонид Леонов».
Ну, во-первых, открыла для себя — Леонова.
Мало сказать «открыла»! захвачена им.
Во-вторых, великолепно Захар не то чтобы исследовал — а просто, дыша, мучась и радуясь, прожил, прошел пешком вместе с Леоновым его фантастическую жизнь.
Леонов ходил по такому лезвию бритвы, что нам (литераторам) и не снилось это лезвие в самых страшных снах.
И он ТАК играл со Сталиным, с властью, со временем — понимаешь весь вес его, не побоюсь этого слова, озорного, юродского, трагического, осмысленного подвига.
Захар Прилепин пишет об этом обо всем то смело и весело, то глубоко, подводно, то вскрывая незаживающую рану скальпелем, то пребывая рядом, как друг, просто верный друг. За этим дружеским, теплейшим жестом вроде как не замечаешь, как виртуозно — и в то же время просто, невычурно — все сделано.
И все это складывается в потрясающую мозаику. Она над моею головой, высоко. Я восхищена.
Это даже не «биография писателя»: это судьба и о судьбе, прочитанная и возрожденная человеком с судьбою.
Захар! великое спасибо тебе. Низко кланяюсь. «Дорога на Океан», «Вор» и «Пирамида» ждут меня, неуча ленивого (без тени иронии! надо было прийти — тебе, чтобы жизнь моя — в Леонова уперлась!). — И еще должна загадку разгадать — почему же сейчас, вот прямо ныне, Шолохова читают-любят, а Леонова… такого мощару.......... что со временем случилось?.. и с нами.......
***
Леонов по-Прилепински
Книгу Захара Прилепина «Подельник эпохи: Леонид Леонов» я начала читать в неожиданно освободившееся время. Книга большая, герой ее мне был почти не известен, и я откладывала и откладывала ее на потом. Почти год она у меня пролежала, нераскрытая. Ну что я могу сказать? Странные мы люди — люди.
Одна книга — один человек, ростом в целое столетие, промелькнувшее передо мной за короткое время — большое мое читательское счастье и открытие.
Вот представьте себе: Москва, Замоскворечье, и, в самом центре, сразу за Кремлем (там же, где и сейчас, новое старое — вот совпадение!) — Зарядье. Оттуда, из Зарядья десятых годов двадцатого столетия, Прилепин и разворачивает панораму событий, потрясений, великих разрушений и грандиозных строительств, следуя за героем по его жизни, длиной почти в век.
Писательская оптика столь многогранна и точна, что усиливает восприятие читателем происходящих исторических событий. В этой книге-исследовании ее целых две: самого Леонида Леонова и Захара Прилепина. Что и понятно вполне: в стороне остаться просто невозможно. Какой век, какие события, люди!
Пока герой книги юн, мы судим о происходящем не по его еще не начавшемуся творчеству, а по документам и свидетельствам. Например, состояние страны в 1914 году можем оценить по похвальной грамоте, врученной Леониду, ученику четвертого класса: «…наградной лист красив, богат, огромен, в многоцветном его орнаменте размещены фотографии, посвященные празднованию 300-летия Дома Романовых…» — блеск, красота, надежда на скорый мир и благоденствие. В 1915 году перемены заметнее — на похвальном листе пятого класса «начертаны суровые слова, которые позже возьмут на вооружение советские агитаторы: «Все для войны» — слева и «Все для победы» — справа.»
О 1917 годе повзрослевший Леонов нам уже рассказывает сам. Его стихи печатает ежедневная архангельская газета «Северное утро», в которой редакторствует его отец, и в книге приводятся выдержки из газетной подшивки того времени. К примеру, предреволюционное стихотворение от 17 февраля: «Нет времени/Есть только человек,/И жизнь его недлинна, как зарница,/Люди часто скопища калек, /Свободны мы? Калеки или птицы? /Вы грезите пока суровый век /Не повернет железные страницы». «Северное утро» — большая школа писателя. Леонов «осваивает все смежные профессии в газетном деле», помимо стихов и прозы публикует множество театральных рецензий, статьи.
Это самое начало книги о Леонове, когда читатель наблюдает за молодым пока еще человеком, за его восприятием революции, за первыми шагами в литературе. Насколько я могу судить, сложилась уникальная ситуация для формирования собственного мнения, опыта его формулировок и подачи. Сведения газетчикам в Архангельск поступали самые свежие из Петрограда, Москвы. А территориальная удаленность дозволяла некоторую степень свободы. Мне думается, что своему уверенному слогу, силе слова, в которой он вряд ли сомневался, будучи уже служащим политотделов Красной Армии, Леонов был отчасти обязан опыту работы тогда, в Архангельске.
Нельзя не сказать и о влиянии на будущего писателя Степана Писахова, художника-сказочника, много где побывавшего, много чего повидавшего. С ним у Леонова сложились теплые дружеские отношения, несмотря на приличную разницу в возрасте…
Белая армия была у Леонова, была и Красная. Был Крым, Одесса, Херсон. Была газета «Красный боец» и инспектирование библиотек. И когда, в 1921 году Леонов оказался в Москве и составил еще с двумя журналистами первую редакцию массового красноармейского издания, он уже чувствовал рядом дыхание Большой литературы — «вот-вот начнется.»
И правда, началось.
После первого же публичного чтения — «Лёнечка, хоть бы почитали нам, что тут сочиняете?» — перед московской интеллигенцией, случилась у Леонова первая публикация — для послереволюционных времен везение необычайное — и Леонид «пошел гастролировать по всей Москве».
Большая литература… Все в книге — о ней и вокруг нее. Время, когда слово литератора веско. Когда доверие к печатному слову безгранично. Когда «каток критики», прокатившись, мог уничтожить, смять, и литераторы искали, и находили защиту у верховной власти! Когда звание писателя означало и признание, и уважение, и великую ответственность за свои слова.
Захар убедителен, настойчив. Он предполагает и находит подтверждения в леоновских текстах. Он делает их подетальный разбор. Учитывает сюжет и время, характеры и судьбы, бережно и деликатно работая с романами, рассказами, пьесами. Человек, о котором читатель узнает и понимает все больше, предстает перед ним, живой, мыслящий. Время, события, лица — и какие лица! — всё будто бы рядом.
Вот двойная оптика обоих авторов ведет читателя на первую встречу с Горьким, в Сорренто: «В дороге, рано утром он видит в окне Везувий. Леонов 'почтительно догадался' об этом по облачку над горой». В эту же поездку Леонов сострил по поводу налитой им гостеприимным хозяином рюмки водки: «мол, не горьким опытом наученный он, а Горьким опыту наученный». Позже, подтверждая свое повторное приглашение в гости, Горький пишет: «Осведомясь из письма Вашего о благосклонном намерении Вашем заехать в Италию, искренно и дико обрадовался, ближайшие родственники мои — тоже, ибо они единодушно согласны в том, что Вы — симпатиконе, сиречь — симпатяга.» Формулировки — просто счастье! И ни единого смайлика.
Знакомству, общению, дружбе с Горьким посвящена большая глава, и прочитывается она на одном дыхании. Этот «человеческий роман» с главным советским писателем, воссозданный по фактам, воспоминаниям, фрагментам их личной переписки (бесценным, теплым, дружеским, равным), его начало, продолжение… и размолвка тоже является своеобразной оптикой того времени и человека в нем. Не кто иной, как Горький восклицает однажды: «Какой вы анафемски талантливый!», а позже говорит про Леонова Сталину: «Он может отвечать за всю русскую литературу», и Сталин около минуты в полной тишине не сводит с молодого писателя своих «тигрово-полосатых» глаз.
Горький передал своему любимцу теплопожатие русской литературы, и Леонов принял его. Нес вместе с тяжестью вопросов, ответы на которые он искал всю жизнь. Он шел, не сворачивая со своей дороги, которая, то поднималась в гору, то вилась серпантином, то резко и надолго уходила вниз, в затуманенные низины.
Отдельное большое впечатление — жизненные пересечения, встречи, взаимоотношения. Некоторые из них выделены в отдельные главы. «Леонов и Булгаков» — их знакомство началось в Коктебеле, летом 1925 года, в «доме поэта» Волошина. («Рукописи не горят» — это, оказывается, из «Соти»!). «Леонов и Есенин» — близко они не сошлись, но общались некоторое время со взаимным любопытством. Имея на тот момент синхронный интерес, они посещали ночлежные дома, и Есенин, которого там хорошо знали, был, по словам Леонова, «Виргилием этих мест». Совместная фотография Есенина и Леонова — одна из лучших у обоих, спасибо критику Александру Воронскому. «Леонов и Сталин» — огромная важнейшая глава…
Есть ли другой такой человек, чей круг общения имел бы такой временной и личностный охват? Учитывая, что Леонов, занимаясь множеством различных дел, был знаком с огромным количеством людей из культурной, научной, политической и иных сфер, все равно не можем не удивиться, узнав, к примеру, о его дружбе и переписке с Вангой. А руку, знававшую тепло руки Сергея Александровича, спустя шестьдесят пять лет пожимал тогдашний генсек Горбачев…
Может сложиться впечатление, что я о многом рассказала в отзыве — почти все. На самом деле, ровно наоборот. Это не спойлер, пересказано очень мало. Огромная жизнь, представляете, девяносто пять лет! Сколько событий, судьбоносных встреч; сколько работы, труда — до самых последних дней Леонов писал, редактировал, мыслил — это все есть в книге.
Я не коснулась самого главного — анализа его произведений, его большого поиска, чем он закончился, и был ли вообще завершен. Это невозможно пересказать, и даже вкратце не хочется это делать, потому, что лучше и правильней постигать это поэтапно, пошагово, так, как преподнесено чутким к слову автором в его книге. Там можно обнаружить связь между Леоновым и Чингизом Айтматовым, Станиславским, Высоцким и «Утомленными солнцем» Михалкова. Можно узнать подробности фронтовых выступлений и передвижений Леонова, о его «неистовой публицистике» того времени, о лучшем танковом генерале Павле Семеновиче Рыбалко, о героизме и фронтовом юморе. О впечатлениях Леонова от разбомбленного Киева, от Бабьего Яра, и потом, потом — от Нюрнбергского процесса. Он лично видел Геринга, Гесса, Риббентропа на скамье подсудимых…
«В 1945 году, после смерти Алексея Толстого, главным писателем земли Советской становится Леонид Леонов.» Коллектив Загорского учительского института выдвинул его кандидатом в депутаты Совета Союза». В февралю 1946 года Леонов был избран Депутатом Верховного Совета СССР второго созыва. К этому времени тираж его книг составил 1 973 400 экземпляров. Это — вершина, но не конец жизни. А только середина. Представляете? И не возрос до пышности еще его волшебный сад, с множеством редких растений, «особой лирики» сад. И русский лес еще не выбрал, не забрал часть дара и тем самым был временно, но спасен. Временно…
В 20-х годах Леонов посещал Оптину пустынь. С 1940, каждый октябрь (самое драгоценное, волшебное время для наших мест) Леонов ездил в Троице-Сергиеву лавру с Сергиев день. Часто посещал Черниговский скит, где похоронены Константин Леонтьев и Василий Розанов.
Мимо Гефсиманского Черниговского скита я проезжаю дважды в день. Мы нередко ходим туда семьей, прогуливаясь, или по делу — он находится на расстоянии в несколько сотен метров от нашего дома. На запруде много уток, источник, купель и часовня над ней. Нередко в последнее время, завидев еще издалека купола верхней церкви, я ловлю себя на мысли, доброй мысли о большом писателе, сильном и мужественном человеке, о котором я раньше ничего не знала, о человеке, по словам Чуковского, «до странности лишенном доброты».
***
А.К. (журнал скRAPы), 21.11.2019
Захар Прилепин: «Подельник эпохи: Леонид Леонов». Советский волхв — и игра его, что была огромна.
Сразу, почему это важно — скажу как сравнительно «недавний» школьник: российская образовательная программа построена интереснейшим образом — так, что даже имея перед глазами более-менее адекватный учебник по литературе, школьник, даже при хорошем образовании, наверняка вынесет из этой программы набор, с которым к ней «изначально» подошел, тот же, в целом, что вынес из культуры интернет-«мемов», из претендующих на литературность пабликов, штампующих избитые литературные цитаты, и всего, короче, что говорит об именах привычных. Заодно — довлеет и своеобразный идеологический контекст.
С чем ассоциируется, например, проза? Это — Пастернак (кто-то его не читал, но осуждал… и осуждает, до сих пор!), это Достоевский (скольких убил Раскольников?), это Толстой (вот негодяй, у него Кутузов армией не командует! …), это Шолохов (а он ли написал?..), это Солженицын (тут уже так: либо карикатурный негодяй, либо карикатурный гений, пострадавший за землю русскую). Ну, еще — Герой Нашего Времени — наверняка это, тоже, такие фамилия-имя-отчество…
Конечно, всё не так гадко, выше приплетён гротеск, и нечего давать волю упадническим настроениям, но — видный штрих современной картинке. В этом смысле показателен ролик от одного из новорожденных «левых»:
Концепция-то такова: вот у нас говорят про Солженицына, говорят и говорят…, а на улице-то его почти не узнают!
Смотря сей ролик, я поминутно задавался вопросом — а вы покажите портреты Шолохова, Шукшина, ну; все узнают?
Наконец… покажите Леонида Леонова.
Узнают — единицы.
Я — признаюсь — узнал в позапрошлом году. Словно впервые услышал — а может, и впрямь — впервые. Жизнь про Леонова умалчивала, всячески — собственно, и в древних семейных схронах книг нашлось… две его книги — «Дорога на Океан» и «Соть» — да и нашлись они уже после того, как узнал; очевидно — главным популяризатором Леонова сегодня является автор биографии, о которой вот-вот поговорим — Захар Прилепин (вообще, взявший на себя роль воскрешения позабытых — Леонид Леонов, Борис Корнилов, Владимир Луговской, Павел Катенин, Александр Бестужев-Марлинский, — и другие), хотя нельзя не упомянуть и какой-никакой «роли» в популяризации Леонова и — Дмитрия Быкова, но последний так любит теряться в любви к собственному голосу во время лекции, что персона, которой лекция посвящена, как бы и теряется. Хотя лекция про Леонова — неплохая в этом смысле.
И — есть неожиданный третий популяризатор, образовавшийся как раз в недавние годы… увы, которому поспособствовать, даже косвенно, в этом благом деле — уже не суждено, — историк Александр Пыжиков, покинувший нас 17 сентября этого года. Предлагаю вашему вниманию великолепную его, интригующую же лекцию — собственно, на хуторе Прилепина; из нее можно черпнуть массу всего интересного на тему, в широком смысле — «корни Сталинского большевизма», а вот лично я там и выцепил, наконец, эту фамилию, которую умудрился пропустить до того момента — Леонов. Хотя — как, «умудрился»: «информационное» общество построено так, что полезнейшие имена логически вымываются, циркуляция хлама и безделушек — слишком же сильна.
(Под «главными» популяризаторами подразумеваются те, чей голос именно что наиболее широко слышен в конкретном данном случае; так-то, понятно, что о Леонове говорят не только перечисленные.)
Есть ощущение, будто Леонова вычеркнули из школьной программы по какому-то сговору — хотя странно; но это, скорее, свидетельствует о тотальном «облегчении» общества (не путать с «упрощением» — простота не имеет ничего общего с этой гадкой легкостью), ведь, казалось бы, поднять Леонова на знамя условной право-консервативной, али лево-консервативной, или центристской с привкусом консерватизма, повестки — никакого труда не стоит. Тем более, учитывая развившийся дискурс эдакой полу-приватизации фигуры Сталина и СССР вообще этой же полу-повесткой дня (Вождю «респектует» даже Владимир Соловьёв, периодически) — и в этом-то ключе Леонов еще более «удобоварим», ведь по отношению к СССР, тем более — к Сталинскому он был…
Попутчиком? …
Нет — и заглавие Прилепинской книги характеризует отношения Леонова с Советским проектом наилучшим образом: «подельником» он был.
Подельником — Советской эпохи, пусть по ряду пунктов и категорически с ней не согласным, — ну, уже просто потому, что со всей «материальностью» марксизма (а уж тем более — позднесоветского марксизма) настоящий кудесник ужиться на все сто просто не мог.
«Кудесник», «волшебник», «колдун» — между этими характеристиками Леонов как бы балансировал, хотя никогда, понятно, о балансе этом и не думал, как и о себе, в целом — думал мало; больше — думал В себе… — но, пожалуй, «кудесник» здесь — уместно-нейтральная характеристика, эдак — для обобщения.
А художественной характеристикой Леонова в рамках пантеона советской литературы можно назвать, например, такое бойкое словечко — «волхв». Посредством перехода с звонкой «л» на глухую «х» — это еще и слегка успокаивающее словцо; а как звучит в сумме! — «волхв советской литературы». Или — «русский волхв советской литературы». Вот! — но для ёмкости оставим так: «советский волхв». Потому что в таком определении содержится и предыдущее.
Так вот, Леонов слишком сложен для подобной «приватизации», которая происходила и происходит с Солженицыным; и — ни в коем случае не обвиняем последнего в «легкости» художественной, но — «пост-фактум» это обусловлено двумя главными… фактами: 1) Повестка дня Солженицына — действительно легка, как бы он ни соревновался с Лениным за право рассказать, «Как нам обустроить Россию» — Ленин, отвечая на другие вопросы, именно на этот ответил многократно лучше; 2) А в художественном слоге присутствовала именно что «простота» — в этом и была суть, в том же рассказе «Один день Ивана Денисовича» на этом невозможно было не сделать упор: ну, как ты измышления советских крестьян и работников, зэков, передашь языком заумным? — Солженицын простотой пытался взять эдакий «народный концентрат», и в этом был по-своему прав, и в этом преуспевал, так как язык его прозы не грех назвать — «народным». Хотя, исторически сдаётся нам: и в этом он не слишком преуспел, и в чем-то да народ не понял — но это уже другой разговор.
А у Леонова — был необычайно сложный слог, и — сложная по структуре, по расположению в ней причин, следствий, их связей и обуславливающих эту связь образов — мысль; даже в публицистике. Собственно, тут — уже непосредственно к книге «Подельник эпохи»:
«Развивая мыслю свою о просветительской линии, Леонов заявляет уже прямым текстом о «непрочности» и «недальнобойности» произведений, написанных ее приверженцами. И чуть ниже добавляет, что «саморасточительная щедрость неминуемо должна была к концу жизни привести Горького — нет, не к отчаянию, а к позднему размышлению, что растраченные калории могли бы пригодиться ему для переплава всего сделанного в какие-то высшие, более долговечные ценности. Даже непонятно, как все это пропустили и проглотили тогда! Видимо, просто ничего не поняли, зачарованные медленным и туманным течением леоновской фразы».
Ничего не поняли.
Контекст — речь Леонида Леонова в память о Максиме Горьком. В рамках данной биографической книги вся эта глава — «Теплопожатие: Леонов и Горький» — подтверждает слова о книге Льва Данилкина: »… книга больше, чем биография одного писателя; это еще и большая ревизия позднесоветской литературы…» — более того, это — биография литературы той эпохи, подельником которой стал — и был — Леонов.
Приведенная выше цитата, о «туманном течении леоновской фразы» — интересна в сфере упомянутых контекстов — с Солженицыным, «узнаванием», пониманием и непониманием; так уж любят уповать на «глупость» и «материализм» советской среды — люди, закостенелые от материализма сегодняшнего, только официально не провозглашённого — аж гадко. Да, печально, что Леонова с его ворожбой тогда многие не поняли (это и есть одна из причин его непопулярности сегодня, в долгосрочной перспективе) — но… ой, нам ли — об этом говорить? — нам ли, о нём толком ничего и не знающим, нам ли, чей мир заполонен круговоротом образов и смыслов масс-медиа? …
Второй интересный момент здесь — то, что схожий упрёк нередко проецируют и на самого Прилепина: мол, «саморасточительность» публицистической и прочей деятельности мешает концентрации на художественной прозе. Тут скажу только, что даже схожие слова в отношении Горького, сказанные самим Леонидом Леоновым — очень спорны, и, скорее, отображают пристально исследованный в «Подельнике эпохи» мировоззренческий конфликт Горького и Леонова, который уже оба проецировали на отношения друг с другом. Горький — жизнь убил на то, чтоб провозгласить «нового человека» (по-разному: богочеловека, человекогору, чуть — «сверхчеловека», в общем, всё — что «звучит гордо» и должно «писаться с большой буквы»), а Леонов, будучи, не устанем повторять, «подельником» эпохи, уже на этот основной её мотив — переустройство человеческого — имел свои виды.
«В том мире, который Леонов выстроил для себя, в той, как он любил говорить, системе координат Горький оказался в итоге персонажем скорее чуждым. И по причине затаенного леоновского неверия в горьковского бога — Человека. И по причине того, что на Горького в числе прочих все чаще и суровее с годами возлагал Леонов ответственность за грядущую погибель России, в которой уверялся всё более и более…»
Наконец, отталкиваясь от такого нашего сумбурного старта, важно вот что — сама концепция книги о Леонове; по главам — их тринадцать — 1) Родители. Зарядье. Детство; 2) Гимназия. Революция. Оккупация; 3) Фронт. Красноармейские газеты. Возвращение в Москву; 4) Начинается литература. Сабашниковы. Первые книги; 5) Современники. «Вор»: две редакции; 6) Теплопожатие: Леонов и Горький; 7) Леонов и Сталин; 8) Нашествие и Возмездие; 9) Депутат Русского леса; 10) Evgenia Ivanovna и мистер Мак-Кинли; 11) Большой советский писатель; 12) Пророчества и юбилеи; 13) «Пирамида». Есть ли символизм в количестве глав и в значении каждой, согласно упомянутому символу числа — тоже, вопрос интересный, учитывая однажды проведенную Прилепиным аналогию: «К «Пирамиде» слова «нравится, не нравится» вообще не применимы, это как сказать «мне нравится пирамида Хеопса» или «мне нравится Ветхий Завет, хорошо написан». «Пирамида» — нечеловеческий текст».
Каждый пункт раскрывать не будем, просто — давайте современный человек взглянет на это оглавление.
Мы привыкли, опять же, в силу воздействия чем-то одурманенной школьной программы — или факторов, что, напротив, отвлекают от положительных в ней тенденций, то есть — привыкли уже в силу воздействия до сих пор властных атрибутов «внешнего» мира, всяческих его «глобальностей», — воспринимать писателя как «богему». Мол, жизнь его легка, и сердце — миру на потребу; забавно, что «американская мечта» в русской огранке всё равно, почему-то, не выражает стремления стать писателем (чего ж, раз это так легко?!), даже — в мире современном, где как раз стать «богемой» шанс повыше (и то — спорно), в мечте этой — все равно, какие-то абстрактные бизнесы… тем не менее, люд, еще только стремящийся в небоскрёбы — уже с высоты их смотрит, оценивающе, и именует…, а писательскому делу дал такое именование — «богема». И тренд соответствующий запустил.
«Распорядок дня у Леонова был, мягко говоря, напряженный: с девяти утра до пяти вечера в редакции, с пяти до одиннадцати вечера — в слесарной мастерской, а потом до четырех утра рассказы писал на фанерке.
Зарплату и паёк начали выдавать только к началу сентября, и то через раз, но есть твердое ощущение, что в то лето Леонов был по-настоящему счастлив: он почти уже нашел свою интонацию, свой голос, свою тропку. Большая литература была рядом — вот-вот и начнется. Сдувал чуб с глаз — у него тогда буйные волосы цвели — и выводил в полутьме своим, как Горький потом говорил, микробьим почерком волшебные словеса.
А в восемь утра опять на работу».
(Это — о распорядке дня Леонова в 1921 году.)
Взгляд этот на писательскую фигуру шизофренически уживается в головах смежных поколений — с непосредственно ЗНАНИЕМ о биографии ряда персонажей, которые уж точно с «богемой» ничего общего не имеют; это еще более шизофренически уживается с попытками научного осмысления сего ответвления бытия — вот, мол, ряд новоявленных марксистов вроде того, ролик которого про Солженицына приведен в пример, — заново влюбились в материальную трактовочку. Все-де художники, писатели, интеллектуальная элита, были таковыми только в силу того, что у них на протяжении веков было больше свободного времени, почти все они — аристократия, которая могла развиваться, читать, думать, и порождала определенные, ну, признаем-таки, шедевры…
И — подобное, опошленное еще больше тем, что доля-то истины в этом есть, но! — забавно — эта доля и вступает в противоречие с… советским проектом.
Советский проект — это про то, писатель и поэт, в свободное от работы время, даже начиная свой «художественный» путь с нуля, с некоторой неграмотности — почему-то брались за книгу, за поэзию-прозу; и, может, читали не так много, как положено, скажем, «европейскому интеллектуалу» — но зато читали в таких обстоятельствах, которые этому-то «интеллектуалу» и не снились; жизнь договаривала недомолвки прочитанного, и — компенсировала не прочитанное. Неизвестно, кто дал право коллективному Виктору Пелевину (в лучшем случае!) говорить — «в СССР не было хорошей литературы! …» — сами-то подзабыли важный завет про важность качества, а не количества… и, кстати — позволим себе следующий укол: сами-то и были подобные промежуточные «антисоветчики» в рамках такого аргумента — в высшей степени степени «марксистами», или материалистами так точно, «количественное изменение переходит в качественное», — возникает разумный вопрос: а чему тогда противостояли, раз, выходит— не «вульгарному материализму»?..
Отвлеклись. Но — закрепим: советский проект — это про то, как Шукшин совмещал две крупнейшие творческие тенденции, литературу и кинематограф — посредством графика, безусловно, рабочего, а не «богемного», иной раз схожего с деятельностью крестьянина-труженика (и тут мы поверим в Шукшина — Шукшин этот труд знал, лично, и право на такое сравнение имеет); советский проект — это — другой его край — Виктор Цой, работавший кочегаром и не живший припеваючи, будучи «рок-звездой».
И вот — Леонов. Еще раз посмотрим на оглавление… исходя из него, ну, и чуть подсказывая моменты из содержания глав, это, только в молодости: пережитый быт революции и иностранной интервенции, параллельно которому Леонов нёс худо-бедную службу в Северной армии, до этого вынужденно-досрочно отучившийся в артиллерийской школе, а в годы службы — работал в газете, а в годы этой работы — писал стихи (изначально видя свою творческую колею — в поэзии), пробовался в прозе, и, конечно, много-много читал — и воевал! …
Хотя, о «личных» военных событиях упоминал крайне редко ну, это и логично, ведь — совместим это логически с его советской «карьерой», — кстати, здесь — неприменимое слово, упомянутое только ради упоминания его неприменимости и не…примеряемости к советскому интеллигенту (последнее слово, кстати, тоже…) — совместим, и — поймем еще более важное, уже касающееся духа: Леонов — человек, которому надо бы, согласно нашему мифологизированному сознанию — вечно бояться преследующей его, облачённой во что-нибудь красное, руки, и страх этот должен бы сокрушительно мешать работе, и тем более — всякой творческой работе, или вся уж литература должна быть его — про этот страх, или, на крайний случай, используем вульгарное, запинающейся скороговоркой: писатель потому и становился писателем, что — убегал, да, убегал от проявлений жизни «внешней» в… в — мирок художественный, это было, найдем некое умное словцо… «сублимация»? — ну, пусть будет сублимация!.. — а на деле…
На деле — конечно же, носимый крест «белого» прошлого серьезнейшим образом откликнулся на прозе Леонида Леонова. Но уж точно — не так, как мы себе то представляем; никакого «побега» в художественный мир Леонов не совершал, внешний мир оставался столь же крепок, ну, слабела воля, разве что — в 1937 году, и в критичные моменты травли в пост-Сталинское время (случай, что симптоматично, тот же — пьеса «Метель»)… — да, тут уже мы можем свидетельствовать некоторый «уход» — из чего и рождается начало крупнейшего труда — «Пирамиды», — но даже тут — мы не имеем права подставлять к этим случаям своих словец, вроде бы и уместных, но по содержанию характеризующих — нас. Ведь это о нас, ведь это современный «репер» может сказать: творчество для меня — побег от реальности… — или что-то, может, внешне противоположное по смыслу, а внутренне — удовлетворяющее ему с удвоенной силой.
«Далее редакция считает нужным самочинно пересказать речь писателя: «С ненавистью и презрением набрасывал Леонид Леонов портреты подсудимых. Лица, не озарившиеся ни на минуту, даже в предсмертные часы, светом человеческих чувств. Холодные, не стыдящиеся глаза. Искусственные движения, фальшивые жесты — мрачное позерство висельников».
Под публикацией — фото Леонова на трибуне.
Это самая жутка его, самая безжалостная к нему фотография.
Сначала — руки. Руки он держит перед собой, сплетя ладонь с ладонью накрепко, словно смертельно боится их разорвать. Кажется, даже видны побагровевшие пальцы: он их сдавил.
Дальше — лицо. Лицо — будто напуганное, и глаза полны страха. Словно висельников, реальных, с вываленными, жуткими языками видит он пред собой в эти мгновения. Видит, и произносит сведенными скулами какие-то слова, которых не слышит сам.
И одновременно — ощущение растерянности, отчаяния и безвольности во всем облике.
Как будто душа раздавлена его».
(Контекст — понятен; писателя привлекают «посмотреть» на процесс одного из судов.)
А так — да. Бывало… и хуже страха за себя был — страх ответственности за чужую жизнь, или — просто «за чужую жизнь»; к так или иначе «фабрикованным» делам, безукоризненно справедливым и отвратительным лишь в действительно отдающих тоталитаризмом формулировках, или к тем, в которых подозревалась несправедливость приговора, — а не было разницы. Фото могло быть сделано только такое. Многих привлекали к участию в заседаниях по чьим-либо делам, и уж тем более — подписывать «расстрельные» письма (и, право — какие интересные, интереснейшие персоны их подписывали! …)
Впрочем, может, на это и проецировалось постоянное — «А если так меня…?» — тем более, что у Леонова белый «оттенок» был, да, если честно, и его он не очень-то сильно скрывал, «играясь» — а уж если под «белым» подразумевать любое проявление «национального», некоторый «почвеннический», «архаичный» контекст, то здесь даже не «игра», здесь… по этой «статье» можно провести Леонова за каждую вторую страницу каждой его книги. Осудить за ворожбу. Уж тогда бы вульгарное «охота на ведьм», применяемое иногда к 1930-м годам, получило бы какой-никакой смысл.
В общем, с репрессиями биография «подельника эпохи» пересеклась неоднократно — и автором биографии и, как теперь еще более отчетливо видно, очень меткого термина в отношении Леонова, неоднократно подмечены соответствующие эпизоды: просто вспоминается, без цитаты, что Леонов писал Пирамиду — так, словно уже не жил. И даже тогда — а вот мог ли он вдруг вскрикнуть что-то наподобие… «Это не моя страна» или, с придыханием — «А вот раньше было лучше…» — мог ли? — а вот нет. Даже за эти дела Леонов как будто б готов пройти с «эпохой по одному делу. (И прошёл, не без участия в этом деле Солженицына).
(Да и, пишет ли среднестатистический «репер» треки так, «словно уже не живет»? Хоть один? А хоть один «трек»? Сколько их на нашу реперскую вселенную — двадцать?)
«Игра его была огромна» — заглавие первой редакции этой книги, для серии «ЖЗЛ» — тоже, одна из важнейших характеристик Леонова. Тут можно бесконечно пересказывать все тонкости одних только взаимоотношений писателя с Иосифом Сталиным, но помимо этой бесконечности мы рискуем вывернуться на очередные неожиданные «контексты», а то и параллели, и просто умереть посреди этого хаоса — так что, обобщим, и сосредоточимся на «эпохальном» значении, на «огромности игры» и на феномене «Леонова-игрока».
Ладно, одной параллели не избежим, подчёркивая — «советский игрок». Ведь в русской литературе был уже другой «игрок» — Российской Империи, заодно, наиболее близкий по ряду пунктов художественной стилистики к Леонову персонаж — некто Достоевский. Вот он тоже был… «игрок», но известно, во что, и известно, какие последствия были у «имперского» игрока: азарт, долги, работа для погашения долгов, и так далее.
Игроку «советскому» — что тоже говорит одновременно и о преемственности эпох, и о таящейся в этой преемственности бездне — многократные ощущения быта составляли иные аспекты: Леонов впоследствии кропотливо взращивал личный сад, мастерски вырезал из дерева, изучал массу точных наук (хотя и Достоевский, помним, изначально учился на… инженера), едва ли не наизусть знал латынь, что проявлялось в знании наизусть названий всех известных ему цветов — на латыни. Это же, факт игры, укладывается и в ранее упомянутые характеристики писателя — мы, с театрально прищуренным глазом современного любителя поговорить «за психологию», можем опять упомянуть что-то вроде той же «сублимации»; мы способны сказать о «правильном», в сравнении с азартными играми, быте Леонова — как о своеобразной попытке сбежать… — а нет! — «советский игрок» не затаился, не вымел из избы сор своего прошлого, а тщательно расщепил его в своих литературных трудах. Забавно, что сам факт «игры» — подтверждает это, потому что характер она носила, на первых порах — очень, скажем так, опасный. Он не просто «ставит» игру, ставит некую придуманную драму — а расщепленной в трудах биографией играет в этой драме сам.
К делу: по «теории» Прилепина главный «антагонист», как мы сейчас скажем, «главного героя» (главного) романа «Дорога на Океан» — это проекция самого Леонова, а Курилов — Сталина. Там есть ряд биографических и очевидных «физиологических» совпадений — в случае последнего, Курилов и со своими усами, и с трубкой своей, которую постоянно курит, и с устоявшимися взорами на будущее — вот вам и красный «генсек», тем более, что:
«Леонов вспоминал, как однажды участвовал в сталинском застолье; вождь выпил много и чуть охмелел, тогда Николай Бухарин заботливо посетовал: «Может, хватит, Коба?» — кивнув на бокал. И тут, вспоминает Леонов, за внешним спокойствием Сталина он почувствовал такое огромное бешенство, что пришел в ужас.
И та сцена, в которой появляется Курилов в начале книги, — она словно бы со Сталина списана, с натуры.
Курилов, вышедший на новую работу, впервые собрал подчиненных: «Совещание превратилось в беглый перекрестный опрос, и дисциплинарный устав развернулся одновременно на всех страницах. Лица гостей сделались длинные и скучные. Их было семеро, а он один, но их было меньше, потому что за Куриловым стояла партия. И вдруг все поняли, что простота его — от бешенства».
О пресловутой сталинской простоте, к слову сказать, не писал в те годы только ленивый.
При описании взаимоотношений Курилова и служащих дороги Леонов подмечает замечательно точные детали: так, во время обхода места крушения поезда идущий рядом с начподором старается «даже не наступить на тень Курилова». Несколько лет спустя эту деталь у Леонова позаимствует Алексей Николаевич Толстой для своего Петра — тоже, к слову, откровенно срифмованного со Сталиным».
А вот Протоклитов…
«Сослуживец Протоклитова Кормилицын спрашивает у него однажды: «Ты предан этой, новой власти?»
И здесь из уст Протоклитова звучит еще один воистину леоновский ответ:
«Я сам эта власть. И я делаю свое дело честно и искренне».
Но, видимо, еще не наступил тот момент, когда честность и искренность будут способны перевесить груз прошлых грехов.
В романе Глебу Протоклитову сначала устраивают чистку — снова очень похожую на многочисленные и упоминавшиеся нами выше диспуты по поводу романов Леонова; и в финале этой чистки бывшего белого офицера неожиданно разоблачают. Теперь гибель его неизбежна.
Понимая это, Леонов идет на последнюю дерзость.
<…>
Леонов словно бы говорит этим: да, ты человекогора, и моя жизнь в твоих руках, но ты не ценишь и не щадишь меня, и, значит, покажу тебе, на что я способен: я тоже демиург.
<…>
Огромна была игра Леонова. Едва ли не больше жизни…»
(Все-таки, стоит тут опустить один из главных сюжетных моментов — хотя игра огромна и без его упоминания.)
Вот так — художник поговорил со Сталиным. И есть все основания, что было что-то «там», в верхах, да понято — что лишь — лишний аргумент в копилку какого-никакого, а интереса Сталина к русской-российской «метаистории»…наверное.
Сразу: в «Подельнике эпохи» отношения Леонова со Сталиным, даже «художественный» их подтекст — не самое главное, но — один из самых важных ключей к пониманию фигуры одного из, как следствие, ключевых русс… совет… наших! — писателей XX века. А это, в свою очередь, — очередной шаг на пути к нахождению ключа к пониманию «эпохи» как таковой, краеугольным камнем (или — одним из таких камней) которой является Сталин.
И тут вот что интересно.
Дмитрий Быков в своей лекции, посвященной Михаилу Булгакову, выдвигает теорию, мол, всё произведение «Мастер и Маргарита» — и есть одно послание Булгакова — Сталину, указывающее на истинного мастера, которого «надо жалеть» — «Береги то, что ты называешь мастером <…> Все блаженства этой книги призваны оправдать одну простую мысль: бывает полезное зло. Дьявол необходим. Эта книга оправдывает Сталина. <…> Булгаков писал эту книгу для того, чтобы Сталин поберёг его коллег…» — и что-то там про сохранение русской культуры; а «Массолит», так, становится олицетворением зла — скажем так, «бюрократической литературы». Там еще был случай расстрела некоторого навредившего Булгакову «литературного» человека — и жена Булгакова-то всплеснула руками: «А все-таки, Бог есть!».
У Леонова посыл другой, точнее… тут все-таки затронем этот момент: у Прилепинского Леонова посыл отличается от Быковского Булгакова.
Быков, как упомянуто ранее, слишком сконцетрирован на себе — хотя лекция про Булгакова действительно хороша, но — это всё еще чётко прослеживается. Прилепин же постарался выстроить именно что чуждую диалектику — противостояния двух едва ли не главных демиургов советской эпохи, советского, нашими словами, «волхва» — и «человекогоры». И посыл здесь, таким образом — в противостоянии, а не в просьбе о пощаде.
Художник, властитель дум, «пророк» (а уж этим школьная программа нас пестовать не забывает, хотя и возникает иной раз психоделическое ощущение, что все эти толке о «пророческой» функции литературы — для того, чтоб потом был объемный разговор, про то, как святые русские интеллигенты предрекли очевидный крах советского проекта…, но не будем обращаться к этому «психоделу» — тут нам клин точно не выбить клином) — «литератор»-демиург рано или поздно может, дескать, низвести «божественную» власть… божественную власть Власти. Божественную власть Власти, пусть и решившей свергнуть всяческих богов, нивелировать божественное.
Короче говоря, метафора — очень и очень опасная, и — предостерегающая. В каком-то смысле предсказание Леонова-то сбылось, однако — руками каких-то не тех людей, не очень подходящих на роль литературных демиургов.
А еще, метафора вышла, скажем вновь современно: «экстремальная». Тут можно снизойти и на банальность: Достоевскому-то просто «экстрима» не хватало (особо после его «вершины» — едва не состоявшейся казни) — вот он и играл всю оставшуюся жизнь в карты и прочее, а Леонову «не хватало» (вернее, была, что ли, надобность его «подпитывать», поворачивая так в другую сторону разные его «эксцессы», вышибая клин клином…) — и он решил сыграть «огромную игру» с «Отцом Народов».
Как оказалось, период жизни Вождя — был лишь первым актом этой «игры», что «была огромна» — «Пирамида» вновь концентрируется, во многом, на фигуре Сталина.
«Сталин в «Пирамиде» не подвластен темным силам напрямую, но при всем наглядном величии его фигуры он невольно участвует в противостоянии Света и Тьмы на стороне Тьмы.
Леонов, впрочем, еще раз оговаривается, что Сталин в «Пирамиде» и Сталин в реальности — не идентичны. «Но современники, — поясняет Леонов, — имеют священное право на собственное суждение о личности вождя, который столько безумных дней и ночей беспощадно распоряжался судьбой, жизнью, достоянием их отчизны, чтобы завести ее в цейтнот истории».
И далее, завершая тему, Леонов пишет, что если провести «судебно-патологический» анализ деятельности Сталина, »… еще значительнее оказался бы мистический аспект этой незаурядной личности, как она представится однажды прозревшему современнику».
То есть самому Леонову — это он был последним реальным современником Сталина, смотревшим глаза в глаза вождю и тирану».
«Пирамиде», как было ранее сказано, у Прилепина отведена отдельная глава — а на самом деле, вся книга — это про постепенное возведение Леоновым, или его биографией (тут уж — зависимо от того, как мы взглянем на судьбу) — его «Пирамиды»; «Пирамиды», в свою очередь — как судьбы (и тут уж — независимо от нашего взгляда), «Пирамиды» — как главного, до сих пор недооцененного и не прочитанного массами (в том числе — автором сей статьи), — труда, рискующего когда-нибудь скинуть со своего постамента — упомянутое произведение «Мастер и Маргарита», ведь, как правильно сказал один русский эмигрант — последнее — это «гностический» роман, и это, кстати, не противоречит Быковской концепции, — а уж на «гностическом» поле «Пирамида» даже внешне выглядит повнушительней. Эдакий, «Советский Завет». Кстати, контекст написания двумя авторами — Булгаковым и Леоновым — произведений с мотивами, в чем-то схожими по структуре — в «Подельнике эпохи» тоже рассмотрен, но, в большей степени, на уровне сопоставления «Вора» и «Мастера и Маргариты». А вот в эпохальном смысле вырисовалась такая вот… диалектика.
***
«Устойчивый интерес к Ванге и даже в известном смысле дружба с ней (они часто — по почте или с какой-либо оказией — обменивались подарками) недвусмысленно выказывают то, что Леонов отчасти был мистиком. Но, естественно, мистицизм был далеко не единственным способом объяснения мира для Леонова.
Он пытался осмыслить бытие в нескольких системах координат одновременно: религия и наука не отменяли мистики, равно и наоборот.
По большому счету, в случае Леонова речь стоит вести о том, что все эти системы миропонимания в конечном итоге создают единую, его собственную, леоновскую картину реальности, наиболее полно явленную им в «Пирамиде».
»…Люди, — пишет Леонов там, — из еще не остывших обломков протуберанца, вторично пропущенных сквозь жаркие тигли своих сердец, как из исходного материала, выплавили себе лишь таившиеся там дотоле сокровища, как музыка, молитва, магия, математика и прочие производные от мысли и мечты…»
(О его «ворожбе».)
Не стоит принижать значения других писателей, уж тем более, например, такой громады как Михаил Шолохов — поэтому стоит чуть обусловить упомянутое в отношении Леонова «волхв»; это не значит «лучше», не значит «сильнее» — это, если угодно, о методе работы Леонова. Это проистекает из некоего мистицизма его персоны, почему потом и проявляется интерес к Ванге; это — следствие прожитого, но и прочитанного (хотя, есть ощущение, что эти два мира Леонов не делил — и был в чем-то категорически прав, даже… с «материалистической» точки зрения?..) — чего стоят одни только «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева — к слову, на которые в ряде исследований опирался упомянутый историк Пыжиков.
Ай! — проще доказать феномен «волхва» на примере:
(Отрывок — роман «Дорога на Океан».)
Садовник молчит. И оттого, что поза его, точно он беседует с огнем, соответствует настроенью Лизы, нет ей сейчас человека ближе, чем он, чужой.
— У меня нет никакого дела. Можно мне посидеть у вас?
— А садись…— И второй чурбачок волшебно выкатывается из потемок.
Печной жар властно охватывает Лизины ноги. Двое молча наблюдают последние метания огня. Как и все в мире, он не вещь, а только процесс. Оранжевая мышца огня встает из пепла и никнет. Пламенная судорога пробегает по раскаленным уголькам. «Как гордо умираешь ты, огонь!»
— Так в одиночку и сидите здесь?
— Зима, все повяло. А придет пора, все оденется…— Он говорит еще много, как бы сам с собою, и смысл его путаной речи в том, что в одиночестве приходится черпать из себя; тут-то и узнаешь, много ли внутри накоплено.— Наедине с собой побыть — все едино, что девушке в зеркальце посмотреться…
Леонов зашифрован не только в «игре» расставленных им персонажей; «огромность» его игры рассеяна в подобных образах — и подкрепляет ее. Описание огня тут — это, ну, язычество же!.. Советский язычник. И схожих образов — масса, они раскиданы вокруг проявлений природы, как вокруг богов; «Русский лес», описание рубки древа:
«Сперва топор отскакивал от промерзлой заболони, но вдруг железо остервенилось, и в воздухе часто засверкала мелкая, костяного цвета щепа. Сразу, без единой осечки, образовался узкий, точный выруб, и теперь нужна была особая сноровка, чтоб не увязить в древесине топора. Звонкие вначале удары становились глуше по мере углубления в тело и подобно дятловому цокоту отдавались в окрестности. Все замолкло кругом, даже лес. Ничто пока не могло разбудить зимнюю дрему старухи…, но вот ветерок смерти пошевелил ее хвою, и алая снежная пыль посыпалась на взмокшую спину Кнышева. Иван не смел поднять головы, видел только краем увлажнившегося глаза, как при каждом ударе подскакивает и бьется серебряный чехолок на конце кнышевского ремешка».
Как вокруг богов… вот вам и еще один «демиург» упомянутой полемики Леонова и Сталина. Сдаётся, кстати — оба «демиурга» этому своему «божественному» собрату внимание уделяли схожее по силе — только оно по-разному откликалось. И вообще, было разной направленности…, но — так, что «Подельником» эпохи Леонов все еще был. Тем более, если уж обратиться к самой что ни на есть «материи»: «Русский лес» как раз — и о борьбе за «окружающую среду», и в этом и находил Пыжиков контекст старообрядчества, но, как говорится, «это уже совсем другая история». Коротко обо всей специфике этого советского периода сказать вряд ли удастся.
А так-то — можно было б, продолжая эту тему, поговорить и о совмещении коммунистических черт с языческими, заодно затронув (намекаю) концепт «первобытно-общинного коммунизма», а заодно упомянув незыблемый факт, что русский коммунизм и оказался суммой исторических тенденций и традиций «вневременной Руси»: языческий период, затем — православный с очевидными чертами язычества, — наконец, искомое, — «коммунизм» с чертами русского сознания, сотканного именно что из православия в русской огранке, которое, в свою очередь, унаследовало язычество… Так — словосочетанию «советский язычник» место есть, тем более, если рассмотреть современные теоретические тенденции в исследовании язычества (речь, конечно, не об «ультрас» в виде байкеров, возомнивших себя сынами Одина) — вплоть до того забавного факта, что современные атеисты действительно являются продолжателями… «традиционалистов», ведь что такое исследование «мема» Докинза, как не исследование «традиции»? — короче, интереснейшими контекстами обрастает каждый отдельно рассматриваемый фрагмент личности Леонова, если еще и пытаться выстраивать связь с современностью. Тут и — «консервативная революция», и «правый модерн» 1930-х годов — вполне себе уместны.
Собственно, вот он — Леонид Леонов; сегодня модно прицеплять, как будто б боязливо, заранее оправдываясь — мол, «в видении такого-то человека…» — и, пожалуй, скажем, соблюдая это глупое приличие — «вот он — Леонид Леонов, в видении Захара Прилепина…» — но, знаете ли, взгляды могут быть разные, а характеристики автором «Подельника эпохи» выбраны наиболее стойкие, и — что самое важное, что не грех повторить, для чего и весь сей разговор! — контексты выделены, резонирующие, как оказалось, с современным состоянием бытия. Впрочем, это логично, что нам и интересно в тексте то, что наиболее резонируют с нашим «сегодня».
А я оговорил ничтожную малость! Да, «эпохальное», да, феномены «волхва», Сталина, советского писателя, Солженицына, Горького, Булгакова, актуальность оговоренного по отношению к современности, — затронули, хотя и их — недостаточно…
А там еще — социалистические (и соц-реалистические) контексты его романов «Соть», «Барсуки» и «Вор» в их связи с советским проектом, «совпадения» и «противоречия»; не говоря уж и о массе тонкостей художественного метода «волхва». К слову, да, «Подельник эпохи»: во многом эту «эпоху» справедливо, как и сделано выше, называть «советской» — потому что в нее все равно входило и всё то, что она официально старательно вычёркивала; бытие «Подельником» никак не мешало, в идейном смысле, Леонову, к примеру, в один из романов почти дословно поместить Нестора Махно, а в других — схожую с «Махновщиной» линию все равно проводить — ведь, в конце-то концов, Леонов — тоже «писатель Гражданской войны», в некотором смысле, «менее», чем Шолохов, так как внимание сосредоточено на человеческом существе в целом, на глобальных проектах, затронувших саму природу человека в XX веке — и всё же. А Махно-то очень важен — у его анархизма проявилась историческая перспектива, и иные современные левые глупят, когда стараются вылить на него ушат помоев за некоторые теоретические расхождения с ним своих (ли?) вождей.
Не упомянул я и о взаимоотношениях Леонова с рядом других интереснейших персон, из литературы — Есенин, Волошин, сам же Шолохов, почти не упомянул и Вангу! …
Потому что об одном только «эпохальном» контексте Леонова, эдаким послесловием прочитанной книги — можно говорить бесконечно. А другие бесконечности уделять уже «частностям».
Ах, да, напоследок: родился — 19 мая 1899 года, умер — 8 августа 1994-го.
На «Западе» напрашивается интересная параллель — другой долгожитель, Эрнст Юнгер (1895-1998). «Неонационалист», «национал-консерватор», «национал-большевик» — его можно по-всякому окрестить, его… в широком смысле — «литературная» деятельность поспособствовала развитию таковых тенденций в Германии 1920-1930-х годов (правда, потом это умело приватизировали нацисты). Тем более, их наименования весьма условны и размыты — важно содержание. «Правое» в политике, «левое» — внутри государства. Социализм — высвобождение национального, все дела; после 1950-х годов всячески пытался коснуться «метафизического», там, специфичная была философия «титанического», переписки с Хайдеггером (с ним — обсуждал специфику Ницшеанства у Достоевского в его (немецкий перевод) — «Раскольникове»). Гитлер, кстати, не решился схватить Юнгера, хотя тот знал о заговоре против фюрера — это бы сильно ударило по репутации нацистов и поддержке их народом.
Казалось бы — лишний повод провести аналогию между СССР и Третьим Рейхом, между Сталиным и Гитлером… да. Только эта аналогия лишний раз утверждает колоссальную разницу между «эпохами». Разницу эту — каждый по-своему — вынесли на себе долгожители-подельники этих «эпох».
Леонид Леонов. Подельник Советского Союза, подельник эпохи, живший в одно время со всеми от Николая II до Бориса Ельцина. «Наш» писатель — один из наших, советских демиургов пантеона русской культуры.
Это так, к слову.
А настоящим эпилогом:
«Незадолго до ухода Леонов вновь вспоминал о своем памятном детском сне: где луг, и Бог, и его оборванное благословение.
Пройдя огромный путь длиной почти в столетие, отрок Леонид вновь вернулся в то же самое лето, которое на целую жизнь заронило в его душу печаль.
И, кажется, тот же самый луг по-прежнему полноцветно пылал. И, мнится, воздух был всё так же ароматен. И ветер был.
И вновь, как в детстве, потемнело небо, и показалось, что солнце больше не проглянет.
Но здесь три сложенных перста почти коснулись лба его — где так долго зрели сомнение и мука.
Затем — коснулись груди его, где так долго жила боль о земле и человеке на земле.
И правого плеча.
И левого плеча.
…Прощен и принят…
Не о себе болело его сердце».