Читатели о романе «Обитель». Часть 10
Захар Прилепин, «Обитель». Главный герой романа
Поклонницей творчества Прилепина я не была. Первая попытка чтения его текстов оказалась неудачной — очень быстро бросила, очень сильно не дочитав (что со мной крайне редко бывает). И вот спустя -дцать лет решила сделать еще один заход, взяла «Обитель», хотя тема не моя, да и не нова она. Но оказалось, что это совсем другой уровень литературы. Читала запоем. Так что эта статья — мое позднее раскаяние, что не разглядела раньше. Лучше поздно, чем никогда.
В центре книги — судьба Артема Горяинова, заключенного первого лагеря особого назначения, который был создан на Соловках в начале 20-х годов. Да даже не его именно судьба, а судьбы и характеры многих, все персонажи выписаны так мастерски, что каждого воспринимаешь как своего знакомого. И у каждого своя правда.
Христос гнал менял из храма — а пролетариат поселил тут всех: и кто менял, и кто стрелял, и кто чужое воровал… Революция такая, революция сякая, а где огромная правда, которую можно противопоставить большевистской? Сберечь ту Россию, которая вся развалилась на куски, изнутри гнилая, снаружи — в вашем сусальном золоте? Кому сберечь? Зачем?
Это не лагерь — это лаборатория. (Эйхманис, начлагеря)
Это не лаборатория. И не ад. Это цирк в аду. (зэка Василий Петрович)
Просто мы смотрим на все это безобразие глазами Артема — персонажа фартового, с легким и непредсказуемым характером («Как же ты такой радостный сюда попал?» — удивляется сотрудница лагеря Галина). А Артема удивляет, почему человека обязательно в лагере надо перековывать, почему нельзя на воле.
Когда Артем отстаивает свою независимость, вступив в конфликт с блатными, бывалый зэк из бывших белых офицеров Василий Петрович ему пытается разъяснить, что бравада может подвести: «Тут нельзя победить, вот что вам надо понять. В тюрьме нельзя победить».
А другой зэка, владычка Иоанн, внушает другое: «Я вот так размышляю: ты не согрешил сегодня — и Русь устояла».
Артем всех слушает, но живет своим умом, скорее не логическим, а интуитивным.
Я любил тебя за то, что был ты самый независимый из нас… Мы все так или иначе были сломлены — если не духом, то характером. Мы все становились хуже, и лишь ты один здесь становился лучше. В тебе было мужество, но не было злобы. Был смех, но не было сарказма. Был ум, но была и природа… И что теперь? (зэка Василий Петрович)
Благодаря такому характеру главного героя и его невероятному фарту достаточно долго и у меня, как читателя, отношение ко всему происходящему не вызывает давящего ужаса. Как-то я за Артема была более-менее спокойна. Но тем трагичнее осознание, которое приходит к финалу: это ж как надо было постараться, чтобы такого парня за одну осень сломать.
Сначала он только думал, что он равнодушный, позировал перед собой «своим жестяным равнодушием», потом он периодически попадает в свое «душное душевное подземелье», всякий раз возрождаясь, а к концу романа ему уже не требуется позировать, и он уже не хочет ни о чем думать и совершать какие-то поступки, которые могут привлечь внимание. Птица Феникс все-таки сгорела в этом огне.
Все в лице Артема стало мелким: маленькие глаза, никогда не смотрящие прямо, тонкие губы, не торопящиеся улыбаться. Мимика безличностная, стертая. Не очень больной, не очень здоровый человек… Он больше не делит людей на дурных и хороших. Люди делятся на опасных и остальных.
Но когда Артем, уже сломленный, меняется местами с десятым по счету зэком при расчете до десяти (каждый десятый должен быть расстрелян, Артем стоял восьмым), чтобы поддержать Галину, оказавшуюся десятой, с радостью понимаешь, что никуда прежний Артем не делся. Безликость зэка — это способ выживания. Конечно, превращение душевно здорового человека в безликую тень перековкой никак не назовешь.
А история с расстрелом тогда оказалась фарсом пьяного начальника.
Импульсивная доброта Артема и чувство справедливости, этот кантовский нравственный закон, который внутри нас и о котором сам Артем не очень-то и задумывается, — все это осталось, это ведь что-то корневое, глубинное, неистребимое. Я бы сказала, что он своеобразный камертон, который не выносит фальши, «неуместно здоровый молодой человек». (Василий Петрович: «Если б [люди] прислушались, сразу осознали бы: все, что вокруг вас, — какофония!»)
…У него действительно почти не было жалости — ее заменяло то, что называют порой чувством прекрасного, а сам Артем определил бы как чувство такта по отношению к жизни.
Он отбирал щенков у дворовой пацанвы, издевавшейся над ними, или вступался за слабых гимназистов не из жалости, а потому что это нарушало его представление о том, как должно быть. Артем вспомнил Афанасьева [поэта] и его словами завершил свою мысль: «…Это не рифмовалось!»
Он мне напомнил Скарлетт О’Хару с ее «я подумаю об этом завтра». Он совсем не супергерой, понимающий, какой он великий борец со злом и спаситель мира. Нет, Артем просто любит жизнь и очень хочет выжить. Но вот этот непостижимый нравственный внутренний закон заставляет его поступать импульсивно и вопреки логике и собственной безопасности. Широкая русская душа без понимания того, насколько она широка. Зато окружающие это видят или интуитивно чувствуют, тянутся к Артему.
Жизнь несоизмерима с понятием — и ты жил по жизни, а не по понятию. Душа твоя легко и безошибочно вела тебя… Не суесловный и не смехословный, не стремившийся к самооправданию, к ложной божбе, лукавству, лицемерию, сплетням, кощунству и унынию — ты был как дитя среди всех. (Владычка Иоанн)
Все действие происходит в монастыре, который пропитан верой, сколько ее ни выкорчевывали большевики из Соловков.
Сцена, когда на Секирке заключенные доведены до исступления ежедневным звоном колокольчика из коридора, предупрежающего, что сейчас откроется дверь и надзиратель заберет кого-то из них, а через минуту оставшиеся в камере смертоносного карцера «везунчики» услышат звуки расстрела…
Так вот, эта сцена, по-моему, шедевр. В ней есть пронзительный нерв и практически музыкальный ритм. Она у меня с симфонией сассоциировалась по своему построению и звучанию.
Безбожники и богохульники слушают проповедь двух батюшек и готовы покаяться во всех своих грехах, которых за ними числится немало. Но Артем, который не меньше, а, может быть, и больше других хочет жить, остается верен себе, хотя, лежа на нарах и не присоединяясь к кающимся, в мыслях тоже признает за собой каждый из перечисляемых грехов.
У него свой взгляд на веру.
Бог есть, но Он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтобы мы в него верили?
Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь… Что до ада — то он всего лишь одна из форм жизни. Ничего страшного.
В конце книги есть приложения об истории Соловецкого лагеря, о судьбе его организатора и начальника Эйхманиса (это его идея — использовать рабский труд заключенных) и о встрече автора с дочерью Эйхманиса много лет спустя, есть дневник участницы событий той страшной осени. И есть эпилог, из которого мы узнаем, удалось ли Артему, получившему дополнительные несколько лет срока за попытку побега, в который он был вовлечен не по своей инициативе, выжить в СЛОНе.
Можно в чем-то не согласиться с публицистическими рассуждениями автора в приложениях (а можно и во всем согласиться), но сам роман, я в этом уверена, — это и есть настоящая художественная правда.