Виталий Пуханов: Диалога приземленных почвенников и либерально устремленных людей сегодня нет
Стихи Виталия Пуханова я знаю очень давно: они попадались мне в «толстых» журналах и запоминались — притом, что как раз фамилию Пуханова я умудрялся забывать. Публиковался он, как мы ниже выясним, с большими перерывами, поэтому открывал я для себя его пару раз, каждый раз вспоминая, что — блин, я ж читал его сто лет назад, и успел забыть напрочь.
Наконец, недавно человек Виталий Пуханов окончательно оформился в моём представлении как реальное физическое тело, и теперь-то уж ничего с моими представлениями о нём не случится. Чего и вам желаю.
Хотя, Бог его знает, может быть, вот такая поэтическая жизнь — когда ты существуешь в памяти человека двумя или шестью строчками, а он и знать не знает, кто ты такой — может это хорошо? Может быть, это даже прекрасно?
Тогда я вам строчек сразу подброшу, как полешков, а то вдруг вы тоже забудете это простое имя — Виталий Пуханов. Вот такие, например: «Душа моя очнулась и болит / И, как ребенок, в грудь мою уткнулась. / А что болит — она не говорит, / Мы никогда не поминаем юность! / Всю ночь ее качаю, чуть дыша. / Забудь меня, усни, моя душа».
Это он написал, дарю.
— Ты периодически «выпадаешь» из литпроцесса — сначала ты очевидно есть, потом тебя, с той же очевидностью, совсем не слышно. Это что — такая тактика? Случайность? Периодически настигающий кризис?
— Я действительно успел «исчезнуть» из литературной жизни несколько раз. Узнавал об этом всегда последним. Возвращался каждый раз чудом: неожиданными усилиями людей, которые любили поэзию по-настоящему. Сильнее, чем я.
— Тогда давай по порядку, с самого начала рассказывай, как всё было. Колись.
— Публиковаться начал в 1988 году в журнале «Грани» и в газете «Русская мысль». Лев Иванович Ошанин был моим творческим руководителем в Литинституте. Не один раз Ошанин спасал меня, дворника-часового снега и опавших листьев, от отчисления за неуспеваемость и прогулы. В конце восьмидесятых и до рокового девяносто первого меня печатали литературные журналы с тиражом за миллион, у скромной «Смены», где я стал «поэтом года», тираж был сто тысяч. Альманах молодых поэтов «Латинский квартал», составленный Виктором Куллэ, расходился несколько раз по двадцать тысяч экземпляров. Я застал такие литературные будни. Потом «выпал», потому что постигал девяностые на улице.
В 1995 году Рустам Рахматуллин издал мою книгу «Деревянный сад». Я обнаружил себя окруженным новым поколением читателей. Был открыт заново.
После неудачно занимался документальным кино. Прожил год в родном, нелюбимом Киеве, где меня увольняли из местных чудовищных газет. Сидел без работы. Торговал молоком в подземном переходе…
Обратно в Москву меня «выкликал» Леня Костюков. Позвонил и сказал: «Тоска по твоим стихам назрела». После рецензии Костюкова на «Деревянный сад» меня пригласили редактором в журнал «Октябрь». С детства мечтал о море, вот и оказался на галерах, в полуподвале отдела прозы. Толстожурнальную кухню отведал досыта. Редактору было неприлично публиковаться, злоупотреблять, так сказать, положением служебным. Публиковался по неписанной квоте: раз в год, в том же «Октябре», наравне с последними графоманами, получающими ежегодное пособие по духовной инвалидности от главного редактора. Эти публикации никто не замечал.
— Врёшь, я замечал, и от многого был в натуральном восторге. «От счастливой судьбы, от красивых людей / Я вернусь молодым и любимым, / Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей, / Как застывшие капли рябины. / Чтоб леталось легко по земле воробью, / И душа не просилась на волю, / Потому что тогда я его не убью / И другим убивать не позволю». Было такое?
— Спасибо, ты первый, кто обратил на них внимание.
— Так я и поверил. Ну и что дальше происходило в жизни твоей?
— Работая редактором, я опять «выпал» из процесса, находясь притом в гуще культурного бульона, на ролях обслуги, в качестве петрушки. Вернул мне меч Кузьмин, стало быть, Дмитрий, встретил радостно у входа и разместил стихи на «Вавилоне». Пришли новые читатели, критики. Чудесная встреча в моей судьбе — с Ольгой Славниковой, тогда набиравшей известность молодой писательницей. Олин екатеринбургский круг тепло меня принял. В «Уральском рабочем» вышла в 2003 году книжка «Плоды смоковницы», составитель Леонид Быков. С тех пор я больше не «пропадал», как мне кажется. Данил Файзов с Юрием Цветковым, спасибо, все эти годы не давали покоя: приглашали выступать в клубах. В последнее время стихи часто публикуют, начали переводить, зовут на фестивали в другие города, в другие страны. Выкладываю стихи в ЖЖ, чувствую свободу, радуюсь независимости, о которой в молодости и не мечтал. Стихи читают сотни людей. Да, если спросит кто меня: где тот или иной замечательный поэт, куда пропал? Скажу: не волнуйтесь, он в кругу «друзей». Пьет водку или чай, слушает похвальные слова о своей трудной миссии. Ему хорошо. Однажды эти люди рассеются, как морок, а он останется один. Возможно, мы откроем его заново, возможно, забудем навсегда. Это и есть литпроцесс.
Во всех творческих и человеческих своих неудачах виноват я один. В молодости мало работал над стихами, не было привычки, самоуверенно полагался на талант, а что с ним делать, старшие мне так и не объяснили толком. Унесли секреты мастерства в могилу. Годами расплачивался за собственное малодушие или прекраснодушие, что для меня одно и то же. Надеюсь прожить достаточно долго и выучить уроки. Секреты приоткрываются помалу. Общение со словом, общение с природой — самое интересное общение. Людей все меньше в моей жизни.
— Может, оно и к лучшему? Но говорить мы всё-таки будем про людей!
Я вот знаешь что думаю: нынешняя поэзия очень хорошо сделана, как правило. Пишут замечательно, умело. Но все заняты в основном собой. Грубо говоря, палец прищемил поэт — и пишет о том (не про тебя, естественно, говорю, ниже объясню почему). Да, так всегда было, так написана вся мировая лирика. Но ведь помимо своих пронзительных лирических стихов, Пушкин написал «Полтаву», Блок «Возмездие», а Есенин «Страну негодяев». Сейчас, мне кажется, мало мыслят большими категориями. Горизонты невысоки. А стихи при этом у многих прекрасные, не спорю.
— Горизонты невысоки, да, но это общие человеческие, исторические горизонты, как у воды в океане, где-то чуть подтянутые лунным притяжением столиц. Поэты начала двадцатого века, по правде, пока не грянул мировой пожар, занимались ерундой: искали себя, томились одиночеством, страдали от несовершенства мира. Ужасы века двадцатого сделали из своих свидетелей великих поэтов и великих палачей. Станем ли желать молодым таких декораций для раскрытия таланта? Главное, сохранился навык поэтической речи, появляются новые чистые голоса. Когда в словах поэта будет насущная потребность, как в воде, как в хлебе, слава Богу, будет, кому сказать слово. Много родилось в России новых поэтов, имен называть не буду: десятки замечательных, сотни талантливых.
Большая поэтическая форма вытеснена другими носителями художественной информации. Раньше собирались «послушать пиита», коротали зимний вечер при свечах. Поэт занимал слушателей талантливыми и не вполне удачными «большими формами». В двадцатом веке поэзия выживала в малых формах, претерпев сжатие, кристаллизацию смыслов. Поэт успевает захватывать восприятие примерно в семнадцать секунд. Столько, если верить зоопсихологам, держится безотчетное внимание коровы. Обратите внимание: стихи цитируются строфой, двумя строчками. Уцелевают частицы. Стихи живут в памяти незаконно, и проникают в душу незаконно, помимо воли читателя. Поэтам веры нет, человеческий портрет стихотворца не умиляет, к подражанию не зовет, но стихи продолжают свою подпольную работу с языком, с сознанием. Стихи восхищают, заставляют повторять наизусть, верить емкому слову. У меня в библиотеке «Возмездие» Блока 1922 года издания со следами времени на страницах. Сколько раз со страхом приступаю, прочесть до конца не могу. Длинно. Набоков опубликовал роман-поэму «Бледное пламя», кажется, в 1962 году. Одна тысяча строк. На мой взгляд и вкус, это последняя достойная большая форма, созданная русским поэтом уже на английском. Молодым — читать обязательно.
— Спорить не стану, тем более, что я всё-таки о масштабах видения больше говорил, чем о масштабах текста. И вот у тебя-то, как раз, на мой взгляд, обострённое чувство истории (хоть и осмысляешь ты её в малых формах — я, по крайней мере, поэм твоих не знаю; они есть?) Это было уже в первых твоих публикациях, и есть до сих пор. Прямо скажу, в «Октябре» лет десять назад твои подборки даже несколько непривычно смотрелись: это такой странный синтез, когда стихи явно выламываются за рамки традиции — и при этом они зачастую, ну, почвеннические абсолютно, очень, очень русские.
— Да, поэм у меня нет. Есть несколько стихотворений в два, в три экрана. Для меня они — почти поэмы.
Что до второй части вопроса… В начале девяностых подборку моих стихотворений, по разному составленную, одновременно опубликовали газета «Русская мысль» и газета «Завтра». Я был в недоумении, почти в депрессии.
— Почему?
— Почувствовал, что заблудился в трех соснах идеологии. «Завтра» — была газетой красных, «Русская мысль» — газетой белых, а я — как Григорий Мелихов: и там и там сгодился. Думал: что со мной не так? В чем подвох?
— Да-да, понимаю.
— Формировали меня и Георгий Иванов, и Николай Туроверов. Я читатель и «Тихого Дона», и «Доктора Живаго».
Почвенническая эстетика ассоциируется в сознании прогрессивного человечества с мракобесием, ксенофобией, тоталитаризмом, антисанитарией, невежеством, религиозным фанатизмом. С точки зрения ценностей мировой цивилизации, подобное мировоззрение преступно, избыточно и, главное, непрактично.
Диалога приземленных почвенников и либерально устремленных людей сегодня нет, не знаю, возможен ли он вообще. Либеральный человек говорит так: «Этот мир не достоин меня, прекрасного, отмойте его, чтобы было не так противно жить здесь». Почвенный человек говорит так: «Я недостоин этого прекрасного мира, моя вина, если вокруг убогость и сиротство».
Чувство истории приходит с пониманием, что каждое событие в ней, ужасное или трогательное, происходит с беспощадной логикой. История состоит из неизбежностей. Эти неизбежности — все, что нас ожидает. Это и будет наша жизнь. Не чувствовать свою жизнь, не любить ее невозможно. Человек живет в своем времени, раскрывается в нем, как «хороший» или «плохой». Я не верю, что человек может что-то изменить в истории, но способен многое изменить в себе, проходя сквозь исторические события.
— Тогда вопрос уточняющий. Есенин писал, что у поэта должно быть чувство Родины. Должно, нет?
— Хорошее продолжение предыдущего вопроса. Отвечая на него, важно не обидеть «чувство Родины» в другом человеке, не задеть его право считать свое чувство подлинным. Быть русским для меня означает отвечать головой за все, что ты сделал плохого или хорошего. Мы же знаем, что в России человек одинаково отвечает и за зло, и за добро. Отвечает головой. Чувство Родины — сознание, что все вокруг принадлежит тебе, но ты недостаточно силен, смел, честен, чтобы всем этим владеть. Ты утираешь экзистенциальную юшку с лица и отползаешь. Молчишь, соглашаешься или вяло протестуешь против того, что считаешь злом. Ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь боролся с добром.
Высшим признанием Родины остается расправа над своими лучшими сыновьями.
Родина пожирает нас, так она проявляет любовь и нежность. Остальные пройдут, как пыль. Россия — страна, где человек действительно свободен. Свободен стать скотиной, свободен остаться человеком. Его выбор останется частным, почти интимным делом. На продвижение в социуме, справедливую награду за труды он может не рассчитывать. А если соберется кому-нибудь помочь, заступиться, пусть готовится к лишениям и бесчестью. А люди продолжают делать добро. Не чудо ли? Для меня чувство Родины — счастливое чувство. Книга, которую я недавно завершил, будет называться «Веселые каторжане». Только такие люди могут жить в нашей стране с ее непрерывной трагической историей, воспитать детей достойными людьми, способными прощать Родине ее дороги, ее дураков, слепоту к врагам, трусость политического выбора, прикрытую прагматизмом. Прощать и любить. Верить и ждать.
— Где мне книжку твою взять, когда она выйдет? Мне надо, хочу.
— Слава Интернету, я могу каждый день выкладывать стихи, что написал, не спрашивая дозволения уважаемой редакции. Наш ЖЖ с Ольгой Славниковой здесь: puhanov.livejournal.com/profile, ждем!
Книжки однажды выйдут. «Веселых каторжан» уже закончил, а «Формы отсутствия» буду еще дополнять. Не знаю пока, в каком издательстве, и когда это случится, но по личному опыту догадываюсь, что выход книг станет сюрпризом даже для меня.
— Начался новый призыв (посев?) премии «Дебют», ответсеком которой ты являешься. Что «Дебют» для тебя? Что ты ждёшь в этом году, может быть с твоим опытом — прогнозируешь что-то? какую-то новую тенденцию?
— В «Дебюте» я начал работать ридером, девять лет назад, когда еще служил редактором в «Октябре». Помню свои первые впечатления от проекта, недоверие, непонимание целей и задач, поэтому логику нынешних недоброжелателей «Дебюта» понимаю отлично. Она банальна, поверхностна и малодушна. «Дебют» работает на будущее. Для многих финалистов и лауреатов первых лет оно наступило. Приходят признание и успех. Мне интересно наблюдать за судьбами молодых писателей. Пытаюсь вычислить закономерности, но не могу, их просто нет. Каждый новый автор — чудо. Года три назад на главный компьютер установили модный антивирус, и он «почистил» почтовую программу The Bat, уничтожив практически всю конкурсную переписку. Я вышел на улицу и выпил одним глотком 0,7 водки прямо у киоска. Вернулся в дом и трезвый сел ковыряться на пепелище. «Дебют» — такой человеческий космос, в нем каждый день происходит что-нибудь необычное, это котел человеческих эмоций, амбиций, детских обид. Да, очень немногое в этом котле — начатки большой литературы, но тем они отчетливее на общем фоне. Прогнозировать я не берусь, поскольку боюсь, что выдам свои ожидания за прогноз. А ожидания мои такие: новое поколение воспользуется, наконец, завоеванной для него свободой слова. Новое поколение прекратит врать и назовет окружающие явления и предметы своими именами, а мы будем внимать их словам, затаив слезы зависти к молодости, таланту и честности.
— Спасибо. Успехов тебе и всем твоим благим начинаниям!