Валерия Пустовая. Если каждый из нас преобразится — преобразится и Россия
Валерия Пустовая — критик. И уж здесь я точно не сорву ни единой буквой, если скажу, что сегодня она ведущий молодой критик. Просто по факту. По своему напору, по своей удивительной работоспособности, по масштабности зрения. Я часто не соглашаюсь с Пустовой. Вот вынес одну фразу ее из этого интервью в заголовок — и нахожу ее мучительно неверной, непомерно идеалистичной. Ну и что с того? Валерия, верно, знает, о чем говорит. Она говорит о своем пути. О своем понимании. Посему — ни о чем не спорю, только слушаю.
— Давай расскажем, кто такая Валерия Пустовая. Где родилась, где училась, на чьих книгах росла, как быстро поняла, что критику читать не менее интересно, чем беллетристику, поэзию и проч.? Когда начала публиковаться?
— Вот это интересный поворот! Значит, путь в критику, по-твоему, начинается с читательской к ней любви? Типа: «Врачу, для начала попробуй сам это прочитать?» Очень сомневаюсь, что критики приходят в литературу, вдохновленные прочитанным текстом предшественника. Скорее, это интуитивный выход на особый вид самоизъяснения, участия в мире, на который человека обрекает не только любовь к слову. Но и — определенные черты характера. Первый импульс — навязчивое желание делиться соображениями о прочитанном. Без этого критик — вялый узник избы-читальни. Далее — открытость, бескорыстный и неподдельный интерес к Другому, к метаниям и мечтам посторонней личности. Азарт отстаивания своей правды. Без правдолюбия и правдорубия, мне кажется, тут вообще никуда.
Ну вот. А я училась тогда на факультете журналистики МГУ, по стечению обстоятельств — в литературно-критической группе. И за два первых курса успела разочароваться в возможностях репортерской журналистики. Тут и случилась практика в «Книжном обозрении». Она открыла мне глаза на мои склонности и мечты. Позже уже сама искала издания, в которых могла бы писать о книгах именно так, как мне этого хочется, наиболее полно выражать свои мысли. Печаталась в «Русском журнале» немножко. А потом — в толстых журналах, где и обрела свой идеал критики. Теперь и подумать не могу о том, чтобы писать для другого типа издания. Думаю, и не получилось бы.
Возвращаясь к анкете. Родилась в 1982 году в Москве. Любила мушкетеров, на чьей романтической этике, пожалуй, и выросла. Детские книги о героических сорванцах и настоящей дружбе. И — сборник комедий Шекспира, тогда имевший для меня ценность образца утонченных бесед, игры ума и, опять же, романтически понятого мной шутовства. Шут не боится быть осмеянным и осужденным за верность самому себе, за непохожесть, так я это понимала.
— Я уже спрашивал у Андрея Рудалева, как он относится к тому, что его считают одним из ведущих молодых критиков России. Он отнесся к этому с юмором, хотя его публикации давно пестрят по всем «толстым» журналам России. Теперь я хочу Валерию спросить о том же. Мне кажется «Новый мир» печатает тебя чаще, чем любых маститых критиков. Да и вообще имя твое в известном смысле стало уже «брэндом», на который ссылаются, и что особенно важно — который многие ругают — что есть первейшее доказательство твоего литературного бытия и твоего влияния. Итак, о твоем месте в литпроцессе, и заодно об отношении к критике твоей работы.
— Ой, «брэнд» — это страшно. Это смерть. Брэнд — это воспроизведение схемы, которая прокатила однажды (см. известную статью Натальи Ивановой о литературных клонах). Больше всего боюсь этого, об этом написала и дебютную статью: подмены внутреннего — внешним, сути — статусом. Но успокаивает то, что, думаю, ты мне польстил. Мои тексты адекватно понимает только немногочисленный ряд духовно близких мне людей. Не более того. Как отношусь к критике? Как к знаку внимания. На хамство обижаюсь. Когда неадекватно толкуют — досадую. Я не против полемики, но хотелось бы, чтоб оппоненты не перевирали идеи и слова друг друга.
Сама чувствую себя начинающей. Каковой хочу оставаться и впредь. Вечно не знать и выяснять, находить и удивляться — только так возможно сохранить в себе творческий импульс. Были моменты, когда теряла это чувство. Это перекрывало во мне ход и словам, и мыслям.
— Чего ждешь от литературы в этом году? И от кого именно? И в прозе, и в поэзии?
— Жду я, Захар, клубных поэтических мероприятий. Люблю сборные вечера поэтов… Ждать можно только то, что в нашей власти. На движение же литературы можно только уповать. Это по благословению. Вот всегда надеюсь на то, что нас благословят новым литературным явлением. Поэтому на твой вопрос могу ответить только по-читательски. Хотела бы еще одну книжку стихов Анны Русс и прозы Ирины Мамаевой. Книгу новых текстов Дениса Осокина давно-о-о дожидаюсь. От возможно полного сборника стихов Ани Логвиновой не отказалась бы. Привлекает Мария Ботева. Их вот тексты — то, что помогает мне жить. Как вольному читателю.
— Что там с «новым реализмом»? Не изменилось ли твое отношение к данному течению, после того, как тебя так долго отчитывали коллеги по цеху за этот самый «новый реализм»?
— Это что — лицензия на официальное толкование? Ну-ну. Не скрою, я была удивлена, что этот легкий игривый манифест, написанный в 2005 году дня за три (немыслимо короткий для меня срок) вызвал такую бурную реакцию. Думаю, это оттого, что на манифест легче откликнуться. А если бы я вступила с кем-нибудь из оппонентов в перебранку, дальнейшие участники дискуссии читали бы уже этот спор, а не саму статью… В общем, я дала возможность высказаться всем. Жаль, что, как обычно, редкие люди поняли смысл текста. Его пафос — миростроительный. А не терминологический, ни в коем разе.
Вот отличную статью написала в недавнем «Новом мире» Алиса Ганиева. Единственная, кто в своем возражении сумела обойтись без хамства. Она там дала очень четкое и мотивированное определения термина «новый реализм». Статья отличная, только тут нет предмета для спора. Мне были важны человек и его миропонимание, из которого, как я убеждена, только и может возникнуть обновленная литература. Все решает личность и ее взаимоотношения с миром. Первоначально. Задачей нашего поколения оказалась смена эпох в культурологическом смысле. Это, прежде всего, духовная задача. Я помню то настроение растерянности и апатичной настороженности, конца и подавленности, которое рулило литпроцессом еще в начале 2000-ных. А уж почитайте «толстяки» девяностых годов! Убеждена, что именно наше литературное поколение вернуло литературе веру в себя, способность обновляться, достоинство риска и поиска, личности и мысли.
Глупо разъяснять то, что, выходит, не удалось выделить в манифестах, опубликованных в «Октябре» и «Континенте». И все же. «Новый реализм» — это решимость нового поколения увидеть новую, возрожденную из пепла скомпрометированных предрассудков о ней, реальность. Уловить ее в образах и интуициях. Наконец, завладеть ею через художественное толкование.
Говорю это и с грустью сознаю, что такие вещи или понимаются человеком интуитивно, на основе личного духовного переживания, или не осознаются вообще. Это как чуткость к перемене погоды. Такой глобальной духовной погоды, понимаешь? Готова к тому, что меня осмеют по новой. Но все равно повторю, что у нашего литературного поколения особая миссия — обновления с нуля, познания мира, который для новой России ведь сотворился только вчера. Такой день восьмой — в русской литературе.
— На кого ориентируешься в современной и классической литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая русская критика?
— Как уже видно из предыдущего ответа, в критике ориентируюсь на Бердяева. Думаю, это неправильный ответ. Надо было спрятаться за чьим-то достойным именем — литературным, да? Но не стану. В современной же критике для меня важны тексты и духовный пример критиков, чьи статьи — уже новая история литературной мысли. Это Ирина Роднянская и Евгений Ермолин. Сочетание чуткости к тексту и самостоятельности идей, духовной напряженности и открытости, строгости и человеколюбия. Так не жива ли классика?
— Биографию Корнея Чуковского читала в ЖЗЛ? Есть сегодня в критике величины, соразмерные великолепному Корнею? Можешь ли ты набросать список самых ярких, на твой вкус, критиков? У меня иногда создается ощущение, что на Чуковского ты ориентируешься осмысленно. Я как-то сравнивал начало одной из твоих статей, такое красочное, метафорическое — с началом статьи Чуковского о футуристах, о Северянине — и, знаешь, как будто один автор писал. Очень талантливый.
— Эту книгу не читала, читала самого Чуковского. О величинах соразмерных сказала выше. Есть и еще. Но мне неудобно в таком ключе говорить о взрослых авторитетных людях. Думаю, время само расставит оценки.
Насчет Чуковского и ему соразмерных. Ты знаешь, в критике ведь уже все сказали. Уже и с бездарностью сколько раз боролись, и ложные авторитеты расшатывали, и принципы творчества и анализа выясняли. Читаешь: (поза-)прошлый век — а будто про сейчас! Только ведь каждый раз цена вопроса — благо текущей жизни. Поэтому приходится все начинать заново.
— Как относишься к критике Басинского? Немзера? Быкова? Бондаренко? Пирогова? Шенкмана? Белякова? Лесина? Ермолина? Костюкова? Сенчина? Орловой? Лурье? Можешь ли дать свою структуру критического процесса в России?
— Че-то мало имен — какой принцип твоего выбора? Не обойтись без Вежлян, Костырко, Лебедушкиной, Кузнецовой, Качалкиной, Марковой. А Ремизова? Иванова? Агеев?
— Безусловно, мало. И названные тобою имена, естественно, известны мне…
— И много-много-много еще есть. Я с удовольствием всех (с их позволения) коллег читаю. Бывают очумительные тексты, поразительные догадки, резкие ходы. Про критику Быкова, кстати, писала в статье о критике писателей (вышла в прошлом году в «Октябре»). Но от именных характеристик воздержусь, это для аргументированной обзорной статьи, а не для беседы.
Структура же процесса… хм… критического, мне кажется, сейчас определяется уровнем осмысления, на который критик готов пойти. Разбег тут от книжной журналистики до философии — искусства, жизни, культуры. Можно еще выделить среди критиков — организаторов, менторов, драчунов, поэтов… Можно разделять по инструментарию: что в нем работает — желчь, озарение, стратегия, собирание фактов?.. Думаю, любой способ и уязвим, и ловок. В идеале у каждого писателя есть свой критик — человек, который по своему духовному устройству способен понять его художественный мир наиболее полно и адекватно. Самое главное в критике — избегать вранья и одиозности.
— Отдельный вопрос о Льве Данилкине и Наташе Курчатовой — глянцевых и весьма модных критиках. Они занимаются чем-то иным, чем критики, скажем так, «толстожурнальные»?
— Целенаправленно за Данилкиным не могла следить — нет денег на «Афишу». Но вот купила его книгу рецензий. Написано грамотно, остро, лихо, с выстраиванием тенденций. Но я не его аудитория. Для меня это развлекательная критика — по сравнению с толстожурнальной. В такой аналитике обязательны лихой пересказ, фишка интерпретации, такой ключик золотенький… Для читателя, который просто хочет знать, чего вышло и чем это запивают — неплохой источник новостей. Для размышления и диалога этого маловато.
А плохо в Данилкине одно. Что для массового культурного сознания он единолично олицетворяет всю литкритику современную. И новую, и столповую… Брэнд. Хотя вот тут видела поклонников «Афиши», не слышавших про Данилкина. Их просто не интересовала сама литература — они сразу искали полосы про кино…
— Что в литературной периодике, на твой вкус, наиболее адекватно отслеживает и оценивает литературный процесс? «ЛГ», «ЛР», «День литературы», «Экслибрис», «Культура»? Толстые журналы? Обо всех в отдельности можешь сказать пару слов?
— Толстые журналы — это особая культура литературной мысли. Люди, которые жалуются на то, что толстожурнальная критика не оперативна или слишком на многое замахивается, ничего не смыслят в уровнях литературной аналитики. Для оперативного и легкого отслеживания новинок есть газеты. И я бы хотела, чтобы рецензирующих и вообще литературоцентричных газет было больше. И в разных городах России.
А толстый журнал, прежде всего, рассчитан на диалог. На масштабное осмысление. Масштабное потому, что вдохновлено не одним сегодняшним днем, когда в редакцию прислали новинку издательства, а всей литературной и культурной ситуацией, годом или эпохой. По-настоящему увлеченные искусством люди читают горячие рецензии в газетах и на сайтах — а потом, может, уже и после самостоятельного прочтения книги, «толстую» аналитику. В диалоге с личностью критика, глубоком проникновении в суть и строение произведений, в выявлении общих тенденций, культурологических обобщениях — тут особое удовольствие. Правда, и читатель нужен такой, который готов думать, а не глотать крючки, для которого литература — это серьезно и на всю жизнь, а не на часик переваляться.
«Литературная Россия», если прибавит в добросовестности и убавит в тенденциозности, будет перспективным изданием. Фишка в том, что там сейчас публикуются материалы, которые издания с устойчивым авторитетом не рискуют печатать. Этой открытостью самым разным опытам — газета интересна.
«Литературная газета» чужда просто как тип журналистики. Язык и стиль аргументации большинства ее публикаций меня не убеждают. Но читателей, думаю, завлекает установочная серьезность. Это, конечно, издание не легкомысленное. Знающее, что делает.
О легкомыслии. За это часто ругают «Экслибрис». Да, это несовершенная газета. Но — пространство свободного поиска форм и идей. Ее авторы в большинстве своем — заметные личности, чей портрет выстраивается на основе их текстов. Мне нравится, что газета рискует высказывать идеи и концепции, не ограничиваясь сугубым рецензированием.
— Сохранилось ли, на твой взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике? Знаешь ли ты примеры отрицания отличных текстов критикой именно в силу идеологического неприятия?
— Нет, идеологическое разделение — вчерашний день. Даже если для кого-то не так, мне самой хочется в это верить. Никогда не сужу литераторов по их прямо высказанным взглядам. Мне важно, что и как высказалось в их текстах.
— Как ты относишься к расхожему мнению людей, работающих в так называемых «патриотических журналах», о том, что вот они готовы напечатать кого угодно из либерального лагеря (милое словечко), зато, скажем «Октябрь» или «Знамя» вряд ли пойдут на то, чтобы принять в распростертые объятия людей из «Нашего современника» или «Москвы»? (Исключения есть, конечно, — скажем, Михаил Тарковский — но он один такой).
— Различение по идеологическому признаку осуждаю. Но с другой стороны — что же это за литература, в которой прежде всего видна принадлежность автора к «лагерю»?.. А вообще искусство одновременно либерально и почвенно, демократично и аристократично — это основы. Все прочее — не литература.
— В чем главная задача критики вообще?
— В критике сочетаются задачи, по мере возрастания значимости журналистики, литературоведения, искусства и философии. То есть это сначала информирование и объективное описание реалий. Далее — наукообразное выявление законов и систематизация реалий. Третье — создание критического текста самостоятельной значимости. И, наконец, выработка и аргументация собственной цельной системы идей и представлений. Все это в идеале должно сойтись в одном тексте.
Обычно же перевешивает какая-то из задач. Тогда критик становится больше журналистом, ученым, творцом или мыслителем. Цель критики — правда, ее идеал — цельность. Критик — идеальный читатель. Не только умеющий полно и адекватно понять текст, но и ответить на него равнозначно — а бывает и более значимо, смотря какое произведение! Служит критик, прежде всего, искусству. А уже внутри него открывает возможности для прочих видов деятельности. В идеале же Литература должна быть абсолютом критика, в его системе ценностей ничто не должно оспаривать ее верховность.
— Какие газеты, журналы, сайты читаешь и почитаешь? И с каким чувством?
— «Журнальный зал». И «Экслибрис». И то, и другое — с любовью.
— А с каким чувством смотришь ОРТ и РТР?
— Меня заинтересовала новая передача на ОРТ, где показывают современное российское кино, а потом обсуждают в студии под водительством Гордона. По-моему, вполне просветительская передача. Только поздняя…
Телевидение давно не утруждает себя творчеством. Задачами. В чем задачи телевидения?.. А мнение телевизионщиков о вкусах и интересах россиян? Знаешь эту проблему яйца и курицы для нынешней культурной журналистики? То ли аудитория хавает, что мы ей даем, то ли мы даем то, что требует от нас аудитория. Вот приходишь ты с идеализмом второго курса в газету, а тебе говорят: читателю это не надо, читатель не поймет… Кто виноват? Кто корень зла? Кто заказал музыку? Дядя спонсор, мистер Скрудж? Опять валим на третьего?.. В общем, канал «Культура» и фильмы на DVD.
— Надо ли политикам слушать литераторов? Памятуя о том, сколько бреда они произнесли и написали в последние 20 лет?
— Я настаиваю на том, что это принципиально разные, взаимоисключающие сферы приложения человеческого духа — политика и искусство. Прагматика и бескорыстие, следование задачам необходимости и воплощение свободы — что общего? Короче, подозрительно отношусь как к писателям, уповающим на политические ходы, так и к политикам, ищущим подспорья в искусстве. Первых считаю соблазненными, вторых -соблазнителями. Насчет тебя, прости за откровенность, пока не выбрала. Зависит от того, что в твоей деятельности считать основополагающим. Но ты знаешь, твои романы читаю с большим интересом.
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Для критиков прежде всего — первое. Нехватка времени. Критика — это долгая, трудная исследовательская работа. А уж потом вдохновение и самовыражение в слове. Для писателей, думаю, второе — не о чем. Дебютные тексты о пережитом за последние, и первые, хм, двадцать-двадцать пять лет жизни грозят исчерпать молодого писателя. Надо, наверное, уметь и жить, и думать. Но главное — талант. Благословение. Без этого не выдудишь ничего. Поэтому главная проблема — понять, твое ли это призвание. Что же до денег — то может, ох, самой неприятно это говорить — но может, и к лучшему, что теперь литература потеряла былую статусность и оплачиваемость? Больше шансов, что в нее пойдут люди, реально увлеченные. По свободному и бескорыстному выбору.
— Будущая жизнь — только литература? Что-то иное представляешь в своей судьбе?
— В литературе возможно оставаться, пока пишутся тексты. Я могу неправильным поведением перекрыть слова в себе и мысли. Но, наоборот, вызвать их, даровать себе не могу. Тут опять же, как все в жизни — по благословению. Дастся тебе или не дастся. В детстве мечтала, поочередно, преподавать, писать тексты и быть редактором. Такой словесный проводник. В принципе сейчас у меня все это есть, только надо развивать навыки и знания. Больше не вижу, чем могла бы заниматься.
— Мечта?
— Помимо мира во всем мире — есть одна, протяженностью в жизнь. Моя подруга, задумавшись над удивительной уживчивостью и добротой своей немолодой сотрудницы, сделала вывод: главное в жизни — чтоб по ее итогам, как она выразилась, «старушка была доброй». То есть, чтобы для нее все в ее прошлом было не зря и полно, чтобы со временем ей не гаснуть, а светлеть. Ну, вот такая у меня мечта: если доживу, хочу быть старушкой доброй и глубокоокой.
— Политические взгляды есть у тебя? Как тебе нынешняя политическая элита?
— В детстве была ретроградкой и коллективисткой. Народником даже. Но, повзрослев, поняла свои заблуждения. В университете осознала, что главное для меня — личность. Я за личность, за то, чтобы она в своем духовном пути определяла себя и была ответственна за то, что сотворила со своим зверо/божественным обликом. Поэтому я за такой строй, где есть шансы на самоопределение, самореализацию и ответственность. Ничего лучше демократии — для меня это в самом деле так. Поскольку открыта и терпима — может, либерал. Но по жизненным принципам, скорее, консерватор.
От политической элиты жду, откровенно говоря, не мессианских свойств, а профессионализма управленцев и добросовестного чиновничества. Не более. Могу отчасти это трактовать как боязнь. Но по большому счету это уважение к возможности соотечественников на самостоятельную выработку пути. Утопия? Да. Но я верю, что личными усилиями слагается история. Если каждый из нас преобразится — преобразится и Россия.
— Современной власти нужна литература? Зачем, на твой взгляд, Медведев, Сурков и Путин столь часто встречаются с писателями?
— Обществу точно нужна. России как дому самобытного языка и культуры. А власти?.. У властей своя работа. В рамках которой, очевидно, и встретились с писателями. Чтобы понять. Или сделать вид, что им интересно. Может, там такая стратегия престижа? В любом случае, я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. Писатели — писать, управленцы — управлять. И не мешать друг другу.
Вообще сейчас многие жалуются на кондовое, лубочное восстановление властями (мелкими, местными и общегосударственными) символов и смыслов нашего культурного прошлого — державного или советского. Но мне кажется, это ответ на нашу леность. На ожидания России, и будущего, и смысла — сверху. Но ведь каждый может сам внутри себя выработать и идею России, и патриотизм, и гражданское самосознание. Переводя на человеческий язык: и смысл, и цель, и ответственность, и любовь, и совесть.