Юрий Перминов. Я русский и никогда не соглашусь быть «россиянином»
В последние времена создается ощущение, что Россия жива только Москвой, а вне Москвы никакой жизни нет.
Это, безусловно, ложное чувство.
Иногда представляю себе, какой видят нашу Родину с небес. Ведь не географию, мне кажется, видят, не мосты, дороги, крыши, трубы — а некое тихое свечение из тех уголков страны, где еще теплится дух, добро, Поэзия…
Только этим свечением жива и едина страна. До тех пор мы можем быть хоть немного спокойны, пока маячки от Брянска до Камчатки, от Архангельска до Астрахани не дают нации погрузиться во тьму.
Один из таких маячков светится в Омской земле. Там живет поэт Юрий Перминов.
— Можете рассказать, кто вы, откуда, где учились, чем занимались, с какой поры началась литература, и чем занимаетесь ныне?
— Можно сказать, что почти вся моя жизнь прошла там, где я и родился 46 лет назад — в Омске, городе, основанном полковником Иваном Бухолцем во время его экспедиции за джунгарским золотом по указу Петра Первого…
Помню двухэтажный барак на окраине Омска, в поселке Авиагородок. Отец — тогда еще студент политеха, а мама уже работала в одной из городских больниц. Наверное, «классическая» молодая советская семья.
Отец мой, Перминов Петр Николаевич, поступил в институт в 27 лет, когда мама уже отучилась, а до этого, окончив ФЗУ (вместе с ныне известным писателем из Кургана Иваном Яганом), работал сварщиком на тогдашнем заводе им. Октябрьской революции, выпускавшем лучшие в мире танки. После института — мастер, старший мастер, начальник цеха… В 1996 году отца не стало: пришел с работы, лег спать и … не проснулся.
Ныне ПО «Трансмаш» — банкрот, оставшиеся ИТР и рабочие месяцами не получают зарплату, уникальное оборудование фактически разворовано… Помню, в конце восьмидесятых затеяли там строить новую проходную, возвели полтора этажа, а сейчас — все те же полтора этажа и тополя, выросшие внутри недостроенного здания…
В Омске живет немало моих родственников, как по отцовской, так и по материнской линии, между тем, корни мои не здесь. Отец — вятский, из деревни Соколовы Даровского района Кировской области. Там, на реке Молома, как рассказывала мне бабушка Анисия Тимофеевна, есть три деревни — Соколовы, Бобровы, Перминовы (именно с такими окончаниями), соответственно, это и мои «родные фамилии».
Мама, Нина Ивановна Перминова (урожденная Божко) родилась в 1938 году в Казахстане, в Джамбульской области, но в казачьей станице Георгиевская. Ее отец, мой дед Иван Васильевич Божко, перед самым началом войны окончил Тифлисское артиллерийское училище, куда поступил по призыву… Как говорила бабушка, Вера Алексеевна, о его гибели родня и она сама узнали из радиосообщения, — а шел октябрь 1941 года. Затем была похоронка. На павшего смертью храбрых лейтенанта, командира взвода управления И. В. Божко.
Воевали и два брата моего деда — Петр и Николай, а всего у прабабушки Елизаветы было восемь детей, все они родом из деревни Степановка Русско-Полянского района Омской области. Из украинских переселенцев.
Я не случайно так подробно отвечаю о том, «кто я и откуда». Раньше, выступая в различных аудиториях, говоря об истоках своей жизни в литературе, вспоминал старенькую родительскую этажерку с книгами, о том, что когда только-только научился читать, рука чуть ли не сама потянулась к ним, но руку-то направляло сердце. А книги эти — трехтомник Есенина, стихи и записные книжки Блока, Некрасов, Тютчев и, конечно же, «наше все» — Александр Сергеевич. Чудные, завораживающие строки, далеко еще не понятные. Знаю, что гордыня — самый тяжкий грех, но едва ли она «подвигла» меня на то, чтобы на одной из чистых страниц есенинского трехтомника, написать нечто, как мне тогда казалось, «в рифму». С орфографическими ошибками. А мысль такая в моих еще некрепких мозгах мелькнула: «Неужели я так не смогу?»
Потом узнал, что мама в детстве-юности писала стихи, даже в журнале «Пионер» печаталась, но с моим рождением — перестала. Получается, гены?
И вот это опьянение Поэзией, жажда знакомства с новыми для меня поэтическими именами, книгами жили во мне (живут и сейчас!) вместе с постоянным желанием узнать как можно больше о своих дедах и прадедах, об истории своего рода, о чем в пятнадцать лет выдохнул: «Я как предмет историю осилил, Осилил, но не понял одного: Как мало знать историю России, Почти не зная рода своего…». Но и до сего дня — узнал, думаю, не столько, сколько бы хотелось.
Так вот «об истоках». И первые стихи, и первая публикация — о деде. Стихи о его сестрах, которые, собираясь вместе, удивительно красиво пели русские и украинские песни… Я вырос на этих песнях, и они для меня значили и значат по сей день не меньше, чем те книги великих русских поэтов на родительской этажерке.
А последнее — единственное! — письмо деда с фронта, где он клялся своим родителям в том, что «будет до последней капли крови громить эту озверевшую нечисть», стало моей Конституцией в октябре 1993 года.
…Считаю, что стихотворец с рафинированной, как я ее называю, судьбой никогда не сможет стать настоящим поэтом. Впрочем, никогда не понимал выражения «делать судьбу». Помню, лет двадцать пять назад приехал в Омск «делать судьбу» юноша, устроился учеником токаря на завод, где я работал в литейном цехе. Он постоянно таскал с собой листочки со стихами Бродского, которого моя душа не приняла, поскольку там были злоба и презрение, но я не о Бродском. Тот юноша, мой сверстник, так и не выучившись на токаря, отправился восвояси, в Ленинград. Надо полагать, «сделав биографию». У меня же все складывалось по-другому, может быть, нерафинированной биографии поспособствовала и моя тогдашняя безалаберность, расхристанность, что ли. После окончания школы двинул на театральное отделение местного музучилища, не поступил, пошел работать монтировщиком сцены в театр, а затем в тот самый литейный цех, о чем никогда позднее не жалел, в смысле «о бесцельно прожитом времени». Дальше — учеба на рабфаке и на филфаке пединститута. А затем — армия, два года в Бурятии в батальоне связи. И это есть в моих стихах:
Но если признаться честно,
в каких-то семнадцать лет
казалось: все в жизни известно,
и тайн особенных нет.
Такие мерещились цели! —
Ну как же, я жизнь понимал…
Я был монтировщиком сцены
и Солнце тогда поднимал!
Был также и цикл стихов об армейской службе — о «дедовщине».
Да, «имела место быть» она и в советские времена. Причем, особенно в этом усердствовали выходцы из национальных окраин, хотя должен сказать, что не было такого беспредела, как ныне. Уважаю Юрия Полякова, написавшего на заре перестройки «Сто дней до приказа», но, думаю, более был близок к реальности Каледин в своем «Стройбате». Кстати, тогда я хорошо знал только стихи Юрия Полякова, читал его поэтические сборники… И очень хорошо к ним относился.
А перед самым дембелем (май 1983 г.) я положил на стол комсорга части прапорщика Школьникова заявление: «Прошу исключить меня из организации, цели и задачи которой в нынешнее время я не понимаю…» И — никаких репрессий! Просто посадили в вагон с тремя рублями в кармане и отправили домой, благо срок службы подошел к концу. Оказывается, не исключили. Но на учет я потом так и не встал, хотя долго за мной бегал по цеху комсорг, с которым мы еще в школе сидели за одной партой: Шура делал партийную карьеру, дослужился позднее да секретаря райкома, а потом стал истовым либералом и демократом. А я, «диссидент», дававший план на малярке, в 1993 году пришел в оппозиционную газету «Омское время» со статьей «Мы с тобою похожи, дед!», где цитировал: «Буду до последней капли крови громить эту озверевшую нечисть!»
Это была первая публикация в «прозе», ранее ничего кроме стихов не писал. Хотя вовсю уже начинал клеймить ельцинский режим известный наш поэт Владимир Балачан, автор слов песни «Хлеб всему голова» и проникновенных стихов о тяжелом военном детстве, любви, Родине. А я даже не пытался придать своим стихам публицистичность (все-таки, пару раз, может, и «согрешил», не более), хотя многие приличные поэты стали клеймить и разоблачать в рифму. Но я думал так: «Все правильно, полностью согласен, но зачем это стихами?» А кто напомнит разуверившимся во всем, озлобленным людям о том, что в мире есть Любовь? Что у каждого из нас есть мама? Да, может, стихотворная публицистика и придавала кому-то и мужества, но они же задохнутся без солнца! Без нашего русского солнца… Не надолго достанет человеку мужества, если в нем уже нет веры во все наше святое, а есть только озлобление. А «милость к падшим»?
Нет, ни в коей мере никого не осуждаю. Например, всегда с интересом и пониманием читаю талантливого поэта Николая Зиновьева, но, думаю, он не прав, сознательно уходя от лирики. У Поэзии — задачи не душещипательные, а душеспасительные, хотя не могу не сказать, что публицистика ей не по плечу.
Но — я так считаю. Это мой выбор. И, понятно, в моих стихах не «дочка, дачка, водь и гладь», просто боль свою и несогласие с тем, что происходит в стране, с людьми, я выражаю по-другому. Как? — Думаю, это есть в моих книгах и других публикациях. Да, Белинский сказал, что «всякий великий поэт не может быть велик от самого себя и через самого себя, ни через свои собственные страдания, ни через свое собственное блаженство: всякий великий поэт потому велик, что корни его страдания и блаженства глубоко вросли в почву общественности и истории…». Я не говорю, что я «великий», упаси Боже, но считаю, что сострадательность — это и нерв, и почва русской поэзии, а судьба каждого человека — история. Может быть, именно поэтому мои стихотворные сборники густо населены теми людьми, которые рядом со мной, а не безликой «общественностью».
Но и публицистика — со мной: четырнадцать лет работаю в оппозиционной газете, в том числе два последних — редактором. Впрочем, едва ли бы занимался журналистикой, будь сейчас другие времена.
А стихи — это главное. Главное, несмотря ни на что. И здесь я безмерно благодарен тем, кто обратил на меня внимание почти тридцать лет назад. В 1978 году пришел по объявлению в только что созданное литобъединение при Межсоюзном клубе студентов в Омске, которым долгое время руководила замечательная поэтесса Татьяна Четверикова, которую называю своей «поэтической мамой». Люблю нашего поэта Владимира Макарова, который в 1980-м всыпал мне по первое число на областном семинаре молодых литераторов, и с которым я сейчас очень дружен. Благодарен прекрасной поэтессе и женщине Надежде Мирошниченко из Сыктывкара, которая в числе других написала мне рекомендацию в Союз писателей, и которой я посылаю все свои новые стихи.
Если же говорить о … безалаберности… В 1989 году отправился я на Всесоюзное совещание молодых писателей, так ничего, кроме Казанского вокзала и милицейского «обезьянника» не увидел: дорогой удивил китайцев огромной бутылкой портвейна, а на перроне продолжил… Конечно, с одним из руководителей семинара — Николаем Дмитриевым — пообщаться успел, и должен сказать, что сейчас даже не знаю: «обезьянник», то есть мое нехорошее поведение, или непосредственное участие в совещании дали мне больше? Что-то встряхнуло мои мозги, вправило их…
Есть у меня сын, отслуживший в армии, дочь-школьница. От двух браков, увы. В настоящее время — не женат. Тоже — не сахар…
— О вашей генеалогии: на чьих книгах воспитывались, кто оказал определяющее влияние? Есть ли поэты, чьими текстами вы болели в детстве — но спустя годы вдруг осознали, что переросли их? И, в свою очередь, есть ли поэты, чье слово поразило уже в юности — и с тех пор это влияние, это удивление пред гением не ослабевает?
— Некоторые имена я уже назвал, пожалуй, они и оказали определяющее влияние, хотя к ним следует причислить и Фета, и Полонского, и Павла Васильева, и Николая Клюева, и Бориса Корнилова, Георгия Иванова, Леонида Мартынова, Павла Шубина, Дмитрия Кедрина (как далеко шагнула техника: компьютер «подсказывает» — Кудрин есть, а Кедрина нет)… У многих русских поэтов я находил для себя то, что близко и мне. Знаешь, конечно, я человек — грешный, но, может быть, не настолько, чтобы считаться злодеем и, спаси Господь, мерзавцем. Пишу стихи, не сочти за высокопарность, болью любящего сердца; если и ударил кого-то в своей жизни — только подонка, да в честной драке, в тюрьму вроде бы не за что, разве что за «экстремизм и шовинизм», поскольку — РУССКИЙ. Но живу с постоянным чувством вины за то, что в мире так много несправедливого. Поэтому, наверное, близки мне те поэты, в которых ощущаю то же самое. Помню некрасовское: «Блажен незлобивый поэт…» Но это не означает, что он должен быть равнодушным ко всему, что его лично не касается.
Если же говорить о современниках, а к ним я отношу тех, чья творческая деятельность пришлась на вторую половину прошлого века, продолжается или начинается в нынешнем веке, то бесспорно великими поэтами считаю Николая Тряпкина и Юрия Кузнецова. О тех, кого перерос, умолчу: каждому отмеряно своей мерой. Видимо, здесь следует сказать по-другому: понял, что сам способен на большее, хотя отношусь и по сей день к их творчеству с большим теплом, поскольку тоже, в какой-то мере, считаю своими наставниками. С годами охладел к иронической поэзии…
Радуюсь каждой публикация прекрасного поэта Глеба Горбовского, в чье творчество, действительно, влюбился сразу и навсегда еще в юности. Николай Рубцов и Николай Дмитриев, которых считаю равновеликими, — «мои» поэты. С Дмитриевым переписывался, гостил у него… Вначале меня заворожила его книга «Оклик», и я написал ему письмо, а он — ответил. Затем были встречи — недолгие, но очень памятные. Узнав о его смерти из некролога в «Литературке», которую читал в автобусе, заплакал… Какая-то бабуся спросила: «Что случилось?», а я ответил: «Коля умер…». Конечно, бабуся не знала, кто это, но не могла не понять, что так оплакивают самых близких… Трезвый, здоровый мужик едет в автобусе и плачет…
Не могу не назвать Станислава Куняева, и очень жалею, что сейчас он стихов, по собственному признанию, не пишет. Зато есть его блестящая публицистика.
Я могу назвать многих поэтов, чье творчество мне близко: Геннадий Ступин, Геннадий Красников, Олег Кочетков, Михаил Шелехов, Алексей Решетов, Анатолий Передреев, Владимир Соколов, Владимир Костров, Николай Денисов, Геннадий Карпунин… Уверен, что всех не назвал. В нашем городе — бесспорно — Владимир Макаров, которого считаю поэтом всероссийского масштаба.
— О ваших публикациях-книгах-премиях — если есть таковые. И вообще о творческом, скажем пышно, пути. Что удалось, что нет?
— Частично на этот вопрос я уже ответил. Трудно пока сказать — что не удалось, еще труднее — что удалось. Из всего, чем я в жизни занимаюсь, — Поэзия на первом месте. Она часть моей кровеносной системы, и когда случаются периоды «творческого затишья», начинаю ощущать даже физическое недомогание…
Первая публикация — в 15 лет в областной молодежной газете, затем, с возрождением в Омске книжного издательства, в коллективных сборниках, альманахе «Иртыш». Первая журнальная публикация — в «Сибирских огнях», уже не помню в каком году, поскольку в силу своей «безалаберности», архивов не веду, публикации не собираю, за исключением тех, что бывают в «Нашем современнике», в котором меня стали печатать ежегодно, но здесь особый случай: просто я сохраняю дома все его номера. Были публикации в журналах «Новая книга России», «Москва», «Невский альманах», «Алтай», альманахах «Врата Сибири», «Бийский вестник», «Литературной газете», где-то еще, не помню…
Первая книга вышла в 1990-м году в Омском книжном издательстве, следующая там же, спустя семь лет. Еще через девять — в серии «Библиотека омской лирики». Кстати, моя книга «Пусть город знает» ее и открыла. В начале года нынешнего в Издательском доме «Бия» вышла книга «Как всякий смертный», а в конце октября, в московском издательстве «Голос-Пресс» — моя главная на сегодняшний день книга «Свет из маминого окна». Автор предисловия — Надежда Мирошниченко. Сейчас я могу сказать, что опубликовал все из того, что можно было опубликовать, но, думаю, через два-три месяца так уже не скажу.
Насчет премий… Никогда мне не были понятны разговоры о них, желание обладать ими, как любимой, но не любящей тебя женщиной. Сам я никогда не буду хоть что-то делать для того, чтобы получить какую-нито премию. В прошлом году бюро нашей писательской организации выдвинуло было меня на Всероссийскую премию им. Мамина-Сибиряка, но так все и затихло, тем более, выяснилось, что за нее придется… заплатить. Тысяч сорок, что ли. То есть купить?! Понимаю, что таким образом учредители пытаются ее «содержать», чтобы было, что давать местным авторам, но я проживу и без этого.
Недавно выдвинули меня и на местную, областную премию им. Л.Мартынова. Видимо, не могли не выдвинуть, хотя — зачем? Если сразу и было сказано, что мне ее никогда не дадут, у нас же тут плясать перед властью надо, а я — редактор оппозиционной газеты. Так что решение принято: выберу время, схожу в местное министерство культуры, и заберу оттуда все свои бумаги и книги…
В 1988 году издательство «Молодая гвардия» проводило Всесоюзный поэтический турнир. В нескольких, как сейчас говорят, регионах. Победители в Омске или, к примеру, Йошкар-Оле, получали звание лауреатов. Таким лауреатом стал и я, получив так же «Приз зрительских (? -Ю. П.) симпатий». В жюри были Николай Дмитриев, Александр Щуплов, редакторы издательства Рой и Лобанова. Помню, позднее, когда я приехал в Москву, Николай Дмитриев, знакомя меня в редакции альманаха «Поэзия» с Геннадием Красниковым, сказал: «Вот, король омских поэтов». Шутил, конечно. А король в Омске уже был — писатель Антон Сорокин, которого, к сожалению, мало знают. Он так и представлялся: «Король омских писателей». При Колчаке рисовал собственные деньги, написал немало замечательных рассказов, в том числе и «Тридцать три скандала Колчаку», роман «Хохот желтого дьявола»…
В общем, равнодушен я к премиям… Не они, думаю, определяют истинное значение поэта.
— Как вы оцениваете состояние современной поэзии? Если можно — с определением вашего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.
— Трудно оценивать состояние современной поэзии, не имея возможности читать книги своих собратьев-стихотворцев, кроме тех, что тебе присылают твои знакомые. Остается периодика. К сожалению, как во все времена, там далеко не все имеет истинную цену. Журналы, конечно, стараются «держать планку», но это им не всегда удается, поскольку надо зарабатывать на существование. Отсюда и выпуск номеров, представляющих различные писательские организации, куда в последние годы принимали табунами. Для меня современная поэзия — это поэзия современная моим мыслям, чаяниям, эстетическим и художественным ориентирам. И все те поэты, которых я уже назвал, — современные поэты. Есть и «всеядные», которые находят себе место у любой печки — Евтушенко, Вознесенский. Та же Ахмадуллина, которую Путин обвесил орденами и премиями, а там давно никакой поэзии нет и, по большому счету, никогда не было: фамилия, наверное, запала в голову. Или жена помнит такую фамилию.
Но уходить таким образом от ответа не буду, понимая, о чем был вопрос.
Последний гений двадцатого столетия — Юрий Кузнецов, думаю, и век нынешний без них не обойдется. В России сейчас работает немало замечательных поэтов, но выросло совершенно инфантильное поколение стихотворцев, которые вторичны, чрезмерно рассудочны при отсутствии ясных мыслей. Таких, кстати, хватает в «Новом мире» и вообще там, где «кучкуются». Сейчас молодые зачастую напоминают механических соловьев. В сказке Андерсена придворному капельмейстеру, доморощенному эстету, искусственная птица была более по душе. Она, как выражается капельмейстер, «безукоризненно держит такт и поет совсем по моей методе» У нее все «запрограммировано, известно наперед». Правда, и «поют» ныне такие «соловьи» отнюдь не безукоризненно: культура стихосложения оставляет, мягко говоря, желать лучшего. У нас в Омске другая «тенденция, однако»: около тридцати поэтесс — говорю о тех, кто входит в творческие союзы, все это называется «мощным женским крылом», но крыло-то, увы, куриное, правда, есть и очень хорошие, две-три. А еще думаю, что заурядных стихотворцев сейчас больше, чем, к примеру, десять-двадцать лет назад. Напишет что-то в рифму или, чаще, приблизительно в рифму, и уже бежит тискать книжонку на ризографе… Истинно талантливых поэтов всегда было меньше, чем заурядных, но сейчас на авансцену выходит воинствующая графомания…
И опять я не могу не вспомнить Николая Дмитриева. Шли мы с ним по заснеженной Балашихе, и говорили о Поэзии. И тут Николай решил на «живом» примере продемонстрировать, кто такой «средний поэт»: «А.? — Нет, это графоман? Б.? — Нет, это гений…» Долго он перебирал известные и неизвестные имена, а затем пришел к выводу: «Юра, оказывается, нет средних поэтов — есть или графоманы, или гении!» Мы потом молчали около получаса… Ну, Коля-то — гений…
— Что случилось с русским читателем? Отчего на книжных полках в отделе «Поэзия» царят даже не Евтушенко и Вознесенский, а Рубальская и всевозможные шансонье? Возможно ли возвращение массового интереса к поэзии?
— Давно не хожу в книжные магазины, обхожусь тем, что у меня есть, что присылают. Читаю «толстые» журналы. Но, понятно, знаю и про «великую поэтессу» Рубальскую, и про других таких «поэтов» на полках книжных магазинов. А теперь я вспомню прежние времена. Тогда я раз в неделю обходил несколько городских книжных магазинов с достаточно вместительным сидором в руках. И каждый раз возвращался домой с несколькими замечательными поэтическими книгами, открывая для себя все новых и новых поэтов. Отправлялся в поход через неделю, и многих книг уже не было в продаже! То есть тихо, без евтушенкофильской истерики, интерес к Поэзии не угасал никогда. Есть он и сейчас: то внимание, с каким тебя слушают, а затем раскупают книги в различных аудиториях, «изобразить» нельзя. Говорю и о своих товарищах-поэтах, которых, случается, приглашают в школы, вузы и так далее…
Но надо понимать, что «направление главного удара» власти на протяжении последних двадцати лет — это курс на всеобщее отупение нации. И работает она в этом «направлении» четко и последовательно. Никакого хаоса в ее действиях нет. Быдлом легче управлять. Если человек тянется к прекрасному, если над ним властно светлое волшебство поэтического слова, он никогда не превратится в бессловесную скотину с одними животными инстинктами. Поэтому «направление» было высчитано верно, в этом смысле: отсюда и постоянное сокращение учебных часов по литературе в школе, и пропаганда «творчества» русофобов, мизантропов с их «либеральными ценностями», всех этих, прости, «говнососов», как называется, если не ошибаюсь, один из рассказов Ерофеева. Всего того, что чуждо русской душе. И вот эту душу истребляют с самого ее рождения. Двадцать лет — большой срок, целое поколение выросло, а более взрослые — посажены на теленаркотик, где заправляют мутанты и «гламурная» сволочь. Понятно, что та же Рубальская — часть так называемого шоу-бизнеса, понятно, что через ее сопли и пошлятину, по мнению власти, человек никогда не потянется к истинной Поэзии.
Но я читал стихи и зэкам, и девицам, уже испорченным, и домохозяйкам, когда меня приглашали выступить в колонии, студенческой аудитории или в районной библиотеке, и видел, как светлеют их лица. Не говорю о том, что такова сила моих строк, но читал-то я стихи о маме, любви, Родине, о них самих, наверное, не самые плохие поэтические строки их тех, что вообще есть в современной поэзии… Так что не все так безнадежно, хотя возможности у нас — другие. Поэзия — это древо, зеленеющее несколько тысяч лет. Рассматривать такое «древо» по законам, по которым существуют эфемеры, растения, что начинают и заканчивают свой жизненный цикл в течение одного-двух месяцев, нельзя. И я точно знаю, что многих все эти рубальские достали уже по самое некуда…
— Ваше поколение: есть ли оно, состоялось ли — или его разбросало неведомыми сквозняками?
— Мы живем, как в тайге, причем, каждый в своей норе, но это — не наша вина: в провинции нет возможности читать даже тех, кто живет в соседней области, «толстые» журналы выписывают единицы. Но, думаю, поколение — состоялось, другое дело — как, в каком качестве. Редко, но езжу по городам и весям, кто-то приезжает к нам, и всегда я с радостью открываю для себя имена талантливых сверстников. Есть Боря Лукин, есть Сергей Филатов с Алтая, редактирующий замечательный альманах «Бийский вестник», есть Леша Бельмасов из Ленинска-Кузнецкого, в «Нашем современнике» стали появляться имена моих сверстников, и тех, кто моложе… Могу назвать так же Дмитрия Мизгулина из Ханты-Мансийска, Диану Кан, Андрея Расторгуева… Есть, правда, чувство, что — мы никому не нужны. Или мало кому нужны. Но и без нас — будущего не будет, как не будет и настоящего. Проще всего сказать, что нас разбросало неведомыми сквозняками, поскольку это, казалось бы, очевидно. Но еще не поздно нас собрать воедино, чтобы назвать поколением. Думаю, мог бы это сделать Сергей Куняев. Да тот же Борис Лукин. Или тот, кого я не знаю, не важно. Поколением, кстати, шестидесятников, — уже по времени появления на Божий свет.
— А поколение «тех» шестидесятников, родившихся в 30-е, писавших громкую, эстрадную лирику и лирику тихую — кто, на ваш взгляд, останется в литературе, останется в поэзии?
— Недавно вычитал где-то: за последние десять лет (и какие десять лет!) тиражи книг Рубцова превысили миллион экземпляров. Его книги, во всяком случае, у нас, в Омске, раскупаются мгновенно. А на недавний концерт того же Евтушенко собралась едва ли четверть полуторатысячного зала, хотя десятью годами ранее этот же зал был чуть не полон. Другое дело, что нынешний агитпроп в еще более наглой манере «решает»: кому остаться? Недавно получил письмо от Станислава Юрьевича Куняева, где он сообщает, что есть 20 копий прекрасного телефильма о юбилее журнала «Наш современник». Там — Николай Рубцов, Юрий Кузнецов, Небольсин, В. Белов, В. Распутин и другие замечательные русские писатели. Но, пишет Куняев, на центральное телевидение с ним не пробиться — там просят огромные деньги, которых у журнала нет. Зато там есть Ерофеев, прости, Господи, Т. Толстая, Немзер, этот завывающий (фамилия из головы улетучилась), и все такое прочее…
Но был же и граф Хвостов, остался — Пушкин. Думаю, останется то направление в литературе, которое принято называть традиционным. Русская литература — жива, прежде всего, традицией. Именно в ней мы видим столь не похожих друг на друга прекрасных писателей. В конце восьмидесятых годов прошлого столетия начали было «греметь» имена «метаметафористов» Парщикова, А. Еременко, Жданова, сейчас таскаются с Кибировым, каким-то Рабиновичем, как таскались и с Приговым. О тех — ни слуху ни духу, и эти — литературное отрепье, за душой-то ничего нет, отсюда и все эти игры в «метаметафоризм», «концептуализм», «постмодернизм». Все это уже было. А кто остался? Вот и останутся навсегда и Рубцов, и Передреев, и Прасолов, и Соколов, и Куняев. Тут ведь ясна же суть терминологии: «громкая» — от эпатажа, ора; «тихая» — от строчки Рубцова: «Тихая моя родина…». То есть от всего, что дорого русскому сердцу.
— В чем главные проблемы современного литератора — тем более, литератора, живущего в провинции?
— Мог бы сказать, что проблемы современного литератора, прежде всего, в нем самом. Мог бы сказать, что трудно, а чаще невозможно ему издавать свои книги. В Омске, например, дано прекратил свое существование альманах «Иртыш», есть незарегистрированное издание «Литературный Омск», на которое иногда дает деньги областное министерство культуры, но это, скорее, сборник, куда не всегда попадает самое лучшее из творчества наших литераторов. Запустили серию «Библиотека омской лирики», за три года вышли три книжки и, по моим наблюдениям, скоро не будет и этого. Впрочем, уже сказал, но так, может быть, думают мои коллеги, меня же более печалит другое: крайний недостаток общения с писателями из других регионов, невозможность читать их книги, а в Интернете — все не то. Нет, там есть Прилепин, но я хочу взять в руки его книгу, прочитать именно книгу — в этом смысле я не «продвинутый», как сейчас говорят.
Почему проблемы в самом современном литераторе? — А не вижу (на омском примере), у многих наших «инженеров человеческих душ» интереса к творчеству друг друга, и это — при публичной комплиментарности, но закулисной псевдокритике. Нам никто не мешает хотя бы раз в месяц собираться, говорить о прочитанном, обсуждать книги, вышедшие из-под наших перьев. Но все ушло — не люблю этого слова — в «презентации», где на сцену выходят коллеги и говорят о том, какой хороший человек писатель, чью книгу мы сегодня чествуем. Но для некоторых больше интереса представляет вопрос: а на какие средства? Некоторые пьют почти беспробудно, а нам нельзя терять голову!
От нищеты нашей, что ли… Думаю, если ей поддаваться (в моральном смысле), но она приведет и к нищете душевной.
Есть и другая проблема: издал писатель хорошую книгу, и куда ему с ней? Дарит знакомым и близким, продает на редких выступлениях, а в книжный магазин ему путь закрыт — там Рубальская, образно говоря. Нам говорят о «рынке», о «спросе». Но даже на Рубальскую не такой спрос, как на туалетную бумагу! Давайте вообще не будем книг продавать в специализированных магазинах, а только туалетную бумагу! Так что само собой назрел вопрос об организации в городе Книжной лавки, куда бы местные литераторы могли сдавать свои книги на реализацию. Уверен, их бы там покупали хорошо. Да кто на это даст денег?
— Какие газеты и журналы читаете и почитаете?
— Не так много, как в прежние времена, когда я мог себе позволить выписывать почти все «толстые» журналы. Да и в киосках они были. Читаю и почитаю «Наш современник», реже — «Москву». Выписываю «Российский писатель», несмотря на то, что не так часто, как хотелось бы, радуют его стихотворные подборки. Но Дорошенко — молодец, мне говорили, в каких условиях он издает газету. И потом из «Российского писателя» можно узнать, где и что происходило в литературной жизни. Постоянно читаю «Литературную газету», все-таки она держит «планку», хотя и там случаются сбои. И, понятно, не все авторы мне по сердцу, но сужу по тем, что дороги, а их — немало там. Выписываю «День литературы». Знакомлюсь и с номерами «Нового мира», «Знамени», которые «не почитаю», со всеми литературными журналами, какие могу найти в сети. Из региональных отмечу «Север», «Сибирские огни», хотя и там (в «Сибогнях») не все гладко. «Нашему современнику» по мере своих возможностей помогаю с подпиской — нахожу средства на 10-15 экземпляров, чтобы его читали омские литераторы. Как журналиста, меня интересуют сайты «Кольца патриотических ресурсов», сайт «Назлобу.ру», АПН и некоторые другие.
— Сохранилась ли литературная критика в России? И если да — кто может адекватно оценивать поэзию, поэтические процессы? Как вы, кстати, оцениваете книги о поэзии любимого мной Льва Анненского?
— Хочется верить, что сохранилась. Удается же «выхватить» из периодики уважаемого мной Курбатова, да и того же Льва Анненского, к которому, отношусь более, скажем так, спокойно, как ко всякому литературному эстетству, меня не раздражающему. Но он — интересен. Не бесспорен, но интересен, и потом Анненский — честный критик. Знаешь, Передреев написал: «Меня все терзают грани меж городом и селом». Так вот, на мой субъективный взгляд, Анненского терзают какие-то другие грани… Мне, пожалуй, ближе Капитолина Кокшенева, которая, кстати, тоже пишет о театре.
В свое время очень мне помогли «Письма» Твардовского, где он разбирал стихи, присылаемые ему лично и в «Новый мир». Большое место в моей жизни занимает литературная публицистика Станислава Куняева. Поэзию вообще трудно оценивать адекватно. Адекватно чему? Если моему восприятию, то такие критики есть. Есть и другие. Помнишь, разговор некоего «приятеля» Жуковского с неким Стародумом в письме поэта к издателям «Вестника Европы»? — Там много интересных мест для современного литератора. Например, такое: «Истинный критик должен быть и моралист-философ и прямо чувствителен к красотам природы. Скажу более: он должен быть и сам морально добрым или по крайней мере иметь в душе своей решительное расположение к добру, ибо доброта моральная […] служит основанием чувству изящного, и последнее, не будучи соединено с первым, никогда не может иметь надлежащей верности. Наконец, хочу найти в нем пламенную любовь к искусству: он должен иметь о нем понятие высокое; в противном случае никогда не составится в голове его тот идеал совершенства, без которого мысли его не будут ни живы, ни убедительны…» На что следует возражение: «Надо согласиться, что ваше изображение критика может привести в отчаяние и самого неустрашимого рыцаря критики…»
Так что критики всякие нужны. Другое дело, что ты спрашиваешь меня о книгах Анненского, а мог бы назвать другие фамилии, но я все равно бы ответил: а где их приобрести? В той же «Литературке» читаю блиц-рецензии, но это — в Москве, а к нам эти книги не доходят. Вот недавно подарила мне Кокшенева свою «Русскую критику», замечательно, сердечно благодарен, так это потому, что мы знакомы, землячка.
Вот и возникает вопрос: а для кого эти замечательные книги о поэзии? Москва давно живет своей жизнью, там триллионный бюджет, и, по-моему, даже национальность есть такая — москвич. Вот только лучшие наши писатели — все из провинции, или живут там по сей день. Можно было бы по одному экземпляру хотя бы присылать на каждую писательскую организацию, хотя бы наложенным платежом.
А вот кто остановит «селевый» поток графоманских книжек? Полистает такую человек, никогда читавший стихов, дескать, а вдруг Поэзия — это, действительно то, без чего нормальному человеку духовно не прожить, а потом скажет: «Век эту дрянь не читал и не буду!» Сюда бы взоры литературным критикам обратить, заняться и «черновой» работой.
— Есть ли у вас политические взгляды? Каковы они?
— Политические взгляды есть у всех, но не каждый об этом догадывается. По Аристотелю человек — «животное политическое». Сегодня же политикой стало все: и бордель всероссийского масштаба, который пропагандирует нынешняя власть, и омские старухи, роющиеся в мусорных контейнерах с логотипом управляющей компании «Сервис» после сентябрьского повышения цен на основные продукты питания. И они не перестанут там рыться после трехсотрублевой подачки в декабре, поскольку в январе пойдут в рост тарифы на ЖКХ и прочее, прочее… Мои политические взгляды — рыться в контейнерах, но в других местах, должны нынешние лжецы, фарисеи, проходимцы, воры, восседающие в чиновничьих креслах, к ним же следуют присовокупить и «челсиноидов», паразитирующих на русских природных богатствах. Мои политические взгляды — я русский и никогда не соглашусь быть «россиянином». А пока все так:
Радио бубнит про « холокост»…
Сивка-Бурка, вещая Каурка
отвезет сегодня на погост —
в домовине — «русского придурка»…
В «ящике» черно от воронья,
радостно, гламурно и пушисто…
Поминает скорбная родня
в деревеньке «русского фашиста»…
И разносит яростным норд-остом —
с южных гор до северных морей —
пепел от погоста до погоста
необъятной Родины моей…
— Что будет с Россией, есть ли прогнозы?
— Есть достаточно банальное выражение: делать прогнозы — занятие неблагодарное. Пусть ими Глоба развлекает домохозяек. Если серьезно, то скажу о том, что знаю, в чем уверен. Без России невозможно само существование всего и вся, что наполняет смыслом жизнь человечества. А России не будет без русских. Я же верю в бесконечность этой жизни, посему русским и России — быть всегда! Да, бесы ныне «правят бал», испепеляют пространство русского бытия, держат нас за горло своими мохнатыми, когтистыми лапами, «со всех сторон нагрянули они — иных времен татары и монголы» (Н. Рубцов), но, как сказал мне один мужичок, похожий на одно из изображений Василия Теркина в «Книге про бойца» Твардовского, «они не туда свои рыла засунули, здесь и конец свой найдут».
Лазером, бесом ли низменность выжжена?
Роща не роща — где пень, где колодина…
Пусть — это может случиться — не выживу,
знать бы, что выжили мама и Родина.
Лирик я, лирик… Живущий по Конституции своего деда.