Эдуард Лимонов: «Я — энергичный русский мужик с Волги»
Как-то в редакции одного столичного журнала на круглом столе, посвящённом новой литературе, собрались молодые (то есть от 25 до 40 лет) прозаики. Речь зашла о том, кто из писателей старшего поколения повлиял на нас более других. И вдруг выяснилось, что все собравшиеся сошлись на одном имени — это Лимонов. Положа руку на сердце, признаем, что да, это он дал многим из нас понять, что такое неподдельная свобода и настоящее творческое мужество. Но не скажу, что всегда его влияние было благотворным. Потому что изображать, что ты «как Лимонов», — весьма просто, а всерьёз быть как Лимонов — очень сложно. В итоге огромное количество пишущих молодых людей остановилось на том, что они корчат из себя Лимонова — и тем самым губят свой литературный дар, если и был таковой. Лимонову, впрочем, судя по нашему разговору, до литературы и до подражателей нет никакого дела.
— Эдуард Вениаминович, вы в чём-то повторяете творческий путь нескольких русских классиков, скажем Гоголя, Льва Толстого или Солженицына, начинавших с художественной прозы и впоследствии несколько разочаровавшихся в литературном труде. Все вышеназванные со временем стали в каком-то смысле проповедниками… С чем это связано? Вы действительно уверены, что написание романов — это занятие устаревшее, если не сказать пошлое?
— Да, вы правы. Я, когда писал в тюрьме книги-эссе «Контрольный выстрел», «Русское психо», «Другая Россия», часто вспоминал Гоголя и его «Выбранные места из переписки с друзьями». Когда книги вышли, то российская критика оказалась настолько недогадливой, что никому не пришло в голову сравнить или указать на. Что-то блеяли, и только.
Жанры тоже рождаются и умирают. Роман стал неправдоподобен. Когда я читаю роман, то он кажется мне до ужаса примитивной конструкцией. Мне обычно становится не по себе и стыдно за автора, за все эти «запрокинул лицо», «вынул изо рта сигарету», «спина её мелко сотрясалась от рыданий»…
Оставив роман в покое, можно всё-таки заметить, что большие монстры литературы рано или поздно понимали себя ближе к концу жизни как учителей, а то и пророков. Пророчествовать в форме романа малоудобно. Поэтому появлялись все эти «Выбранные места», «Как нам обустроить». Первым был Гёте — в его «Фаусте» уже учительство, предложение модели существования и многое другое. Чтобы вполне понять эту сильнейшую тягу к предводительству мыслью, нужно жить долго, обычно эти желания появляются в почтенном возрасте.
— Всё правильно, конечно… но что-то заставляет меня по-прежнему верить, что гений и Гоголя, и Толстого раскрылся более всего в их прозе, а не в публицистике.
И мне было бы жаль, если ваши взгляды на сочинительство останутся неизменными. Помню, я увидел вас впервые в 1996 году, и вы тогда на вопрос из зала о поэзии раздражённо ответили, что стихов не пишете с 1982 года и считаете это занятие чуждым вам. Но прошло 10 лет — и вы выпустили три сборника стихов, которые снова активно сочиняете, как в какие-нибудь давние 60-е. Может, жизнь всё-таки подвигнет Лимонова на написание нового романа?
— Я сомневаюсь в том, что способен написать роман. Я уж лучше черновики опубликую, записи всякие.
— Хорошо, тогда вопрос не собственно о романах, а вообще о книгах, в каких бы жанрах они ни были написаны. Чем вы объясните потерю интереса к литературе? Читать стали меньше, в том числе и вас, Эдуарда Лимонова. Если в 1991 году Лимонов мог продать за год триста тысяч экземпляров романа «Иностранец в смутное время» (одновременно продавая сотни тысяч экземпляров других своих романов), то в 2009 году не только вы, но и всякий известный писатель продаёт 25, ну в лучшем случае полсотни тысяч экземпляров своей новой книги. Будь то Владимир Сорокин, Маканин или Татьяна Толстая. Писатель — больше не авторитет для общества? По сути, если в России 150 миллионов населения, а читают хорошую литературу 150 тысяч человек, — значит, писатели в андеграунде? Их же читает один человек из тысячи. Ничтожно мало!
— Объясняю ситуацию во многом крахом единой дистрибуционной системы Союзпечати — общей на весь СССР когда-то торговой сети распространения книг. Вторая причина — расширение круга конкурентов. Читатель вдруг понял, что сам может быть писателем, и т. д. и т. п. Надо помнить и о том, что заграничные авторы (и их книги) хлынули в Россию. А если ещё учесть, что 70 лет советской власти русскому читателю оставались недоступны книги нескольких поколений западных авторов, то там накопились тонны чтива. Пока всем это надоест, пройдёт время.
Вообще литература художественная естественным образом не должна интересовать большинство граждан. Это нормально. А если надо обращаться к большинству граждан, нужно идти в политику. Что я и сделал.
— Но книги писать не перестали. В своё время писатель Дмитрий Липскеров заявил, что с книжных полок магазинов необходимо убрать ваши сочинения, потому что они вредны. Как вы относитесь к подобным высказываниям: с юмором, с раздражением?
— Ну сказал и сказал. Я не знаю, каково мировоззрение этого Липскерова, но мои книги вредны для существующего строя. Поскольку они учат бунту. Несогласию.
— То есть книги могут быть опасны? И могут изуродовать человека?
— Книги опасны, да. Но только большие книги опасны. «Происхождение видов» Дарвина. «Капитал» Маркса… А человека ничто изуродовать не может. Он либо принимает идеи, и тогда они ему нужны, либо не принимает.
— Когда вы в последний раз читали чужие художественные тексты?
— Недавно внимательнейшим образом перечитывал «Фауста» Гёте в переводе Холодковского. Так как я нахожусь в возрасте Фауста и у меня те же проблемы. К тому же я хочу писать о Фаусте вообще, не только о Фаусте Гёте. Исторический Фауст, кстати говоря, учился в Виттенберге, том самом, где Мартин Лютер замыслил и пустил в мир лютеранство. Они имели оба отношение к Виттенбергскому университету. И эти два доктора, видимо, были знакомы. Являясь противоположностями. Мне очень интересен Фауст.
— Есть мнение, что в прошлом Эдуард Лимонов был блестящим стилистом (что безусловно верно, если вспомнить такие его книги, как «Дневник неудачника» или «Смерть современных героев») и затем стал откровенно пренебрегать всеми этими литературными «виньетками», начав писать предельно сухую, стремительную эссеистику.
— Ну несут пургу люди. Разные книги преследуют разные цели и потому пишутся по-разному. В тюрьме я написал среди прочего «Книгу воды», и она сделана по стандартам «Дневника Неудачника». Но там же, в тюрьме, я написал по-своему безупречные книги… Та же «Другая Россия» по-своему хороша, потому что её стиль соответствует содержанию. Только мелкие таланты повторяют себя и всю свою литературную жизнь переписывают одну книгу.
— К слову о первой книге: за переиздание романа «Это я — Эдичка», если мои источники не врут, вам предлагали уже 50 тысяч долларов и готовы сумму удвоить. Но вы отказываетесь его переиздавать. Он выйдет в России, скажем прямо, при вашей жизни? Или нет?
— Я, может быть, продам киноправа на книгу «Это я — Эдичка», если мне заплатят достойную сумму.
— Зато «Книга мёртвых-2», говорят, скоро будет? Не хотите написать тогда и «Книгу живых»? В том же жанре, что и «Книга мёртвых», но о тех, кого вы видите вокруг себя сегодня?
— «Книгу Мёртвых-2» я только что закончил. Не по своей воле её написал. Константин Тублин — издатель «Книги мёртвых-1» — мне долгие годы предлагал её сделать, и я в конце концов скрепя сердце, сознаюсь, соблазнился деньгами. «Книгу Живых» не хочу.
— А вот мне про живых даже интереснее было бы узнать. Понимаю, что сейчас потяну в дебри, далёкие от вас, — и тем не менее: кто выиграл в долгом споре писателей-патриотов и писателей-либералов? Насколько вам сегодня близки политические взгляды, скажем, Евтушенко или политические взгляды Валентина Распутина?
— Мне одинаково далеки и те, и другие. Я в других координатах себя мыслю и осуществляю. Я просто иной. Прошу прощения за это и у тех, и у других.
— Тогда с другой стороны зайду. Вы знали сотни литераторов — как русских, так и зарубежных. Со многими общались близко, дружили… Во многих разочаровались. Есть ли в мире литературы люди, к которым вы сохранили уважение?
— Я сохранил уважение к ряду людей, большинство их не литераторы и даже вовсе неизвестные люди.
— О живых вы действительно не очень хотите говорить… Судя по вашей эссеистике, вашим интервью, есть в русской литературе второй половины XX века как минимум два литератора, по которым вы сверяете свою жизнь, свой успех. Это Солженицын и Бродский. Что вас привлекает в этих людях, что раздражает?
— Эти двое — как в боксе, спарринг-партнёры. Я на них тренировался. Меня в них уже ничто не раздражает, так как они умерли.
— Я вижу, вы не очень хотите говорить о литературе. Как вы определили бы свои политические взгляды?
— В политической терминологии их определять я не хочу, потому что получится приблизительно. А приблизительно получится, из-за того что политическая терминология создавалась давным-давно и устарела. Я ярый сторонник народовластия, то есть власти четвёртого сословия, большинства, сдающего внаём свои навыки и рабочие руки. Это важно, потому что мои союзники либералы клянутся и божатся средним классом, а о народе говорят плохо или утверждают, что его вообще не существует.
— А вам не кажется, что потенциал русского народа подорван? Что воля к жизни у русского человека истощена? Или, может быть, всё обстоит иначе и русские, как нация патерналистская, просто ориентируются на отцов государства? И если народу дать, что называется, большую идею, общее дело — всё стремительно изменится?
— У меня нет статистики: подорвана или нет. Как позитивно заряженный политический и исторический персонаж, я делаю свою работу. У меня есть догадка, что арифметика в оценке народов не работает. Достаточно, видимо, здорового меньшинства, чтобы вытянуть нацию на себе к подвигам и создать ей героическую репутацию. Один старик-фронтовик как-то сказал мне по поводу Великой Отечественной: «Вы думаете, Эдуард Вениаминович, что в ту войну все были блистательными героями? Так не было. На одного героя приходилось три шкурника». Нужны ли комментарии? Войну всё равно выиграли.
— А себя вы ощущаете русским человеком?
— А кто я, по-вашему? Самый что ни на есть упрямый, самоуверенный, толковый, азартный, энергичный русский мужик с Волги. С причудами, конечно, но с правильными моральными ценностями и ориентирами.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Эдуард Лимонов (Савенко) родился 22 февраля 1943 г. в Дзержинске Горьковской области. Литератор, политический деятель. Автор около 50 книг, переведённых более чем на 20 языков. В числе сочинений романы «Это я — Эдичка» (1979), «Смерть современных героев» (1985), «Последние дни супермена» (1997), сборники стихов «Русское» (1979), «Мальчик, беги!» (2009), книги эссе «Дисциплинарный санаторий» (1986), «Священные монстры» (2004), политический памфлет «Лимонов против Жириновского» (1994), сборник воспоминаний «Книга мёртвых» (2001), пьеса «Смерть в автозаке» (2003) и многих других.