Евгений Ермолин. Государство превращается в частную лавочку по продаже России
Критик Евгений Ермолин — крайне важный человек в моей писательской биографии. Не знаю, насколько это значимо для самого Ермолина; для меня — значимо. Часто не соглашаясь с ним тотально, именно в нем, как ни в ком ином, я вижу цельность и честность мироощущения и миропонимания. Именно этой цельности и честности так часто не достает нынешним литераторам, мечущимся на сквозняках последних смутных времен.
На мой взгляд, характер и цепкий взгляд Евгений Ермолина чувствуется и в данном интервью. Но если кому-либо из числа читателей не хватит полноты понимания, я призываю их самым внимательным образом отнестись к текстам Евгения Ермолина. Он часто говорит очень важные вещи, которые кроме него не говорит, пожалуй, больше никто. Это большое достоинство по нашим временам — когда многие и молодые, и не самые молодые люди поют с чужих, маститых или вельможных, голосов.
Ну и кроме всего прочего, в ответах Ермолина дана очень четкая структура нынешнего литературного процесса. Своеобразный взгляд сверху, не лишенный, впрочем, некоторой субъективности. Но иначе и не могло быть.
— С вашего позволения, можно рассказать, кто такой Евгений Ермолин, какие-то основные биографические вехи? Где родились, как учились, что преподавали, где проживаете и чем занимаетесь сегодня? Какие книги выходили у вас и когда?
— Извольте.
…Как-то не везет с историческим моментом, да? Из убожества в убожество, с краткой, но бурной пересадкой из красного в… серо-голубой (если вспомнить лермонтовские «мундиры голубые») вагон. Впрочем, в России удачной истории ждать не приходилось…
Я из поморско-крестьянского рода свободных земледельцев и мореплавателей, скорей всего с татарской добавкой (прадед-революционер мелькнул в самом начале века и пропал куда-то в потемках нашей истории). Только в 30-х советская власть попыталась закрепостить моих предков. Они подчинились, но ее не полюбили.
Родился я на реке Онеге, лет в пять меня привезли в пригород Архангельска. В этом портовом городе-лесопилке, одном из самых западных по духу в России, я и провел детство и раннюю молодость. Лучше всего о том Архангельске написали Казаков и Евтушенко («Белые ночи — сплошное „быть может“… Светится что-то и странно тревожит — может быть, солнце, а может, луна…»). Жил тогда я в простонародно-демократической среде, чуждой большим идеям, однако со средой этой совпасть категорически не хотел. Мечтал путешествовать, мечтал о той красоте, которой мало было вокруг. К тому же был весьма идейным советским мальчиком. Поэтому отправился в столицу учиться на журналиста. Здесь, в городе обнаженных социальных контрастов и почти повсеместного тогда лицемерия, я начал быстро меняться.
По итогу первого курса журфака МГУ стал марксистом-ренегатом франкфуртского толка, а еще года через полтора пережил религиозное обращение и окончательно разминулся с советским режимом и с советской идеологией. По убеждениям я персоналист, христианский демократ. Кроме того, я понял, что лучшая эмиграция из серых потемок позднесоветского строя — это эмиграция в литературу. В мир свободы и творчества. И потому учился на кафедре критики и публицистики, которой тогда руководил Анатолий Бочаров. Закончив университет, я уехал в Ярославль, работал журналистом, в этом качестве, кстати, соучаствуя в том общественном подъеме, который имел место в 1986–1993 годах. С 1989 года воспользовался возможностью писать, не кривя душой, о литературе в толстые журналы. Тогда же начал преподавать в ярославском пединституте, ныне университете, где заведую кафедрой культурологии и журналистики и сейчас.
В новом веке я перебрался на три четверти в Москву, здесь возглавляю Институт истории культур. Многие основные мои статьи 1990-х годов и начала века опубликованы в парижско-московском «Континенте», там же я много лет делаю обзоры журнальной прозы, критики и публицистики. А недавно стал заместителем главного редактора журнала. По основным вопросам жизни я солидарен с главным редактором журнала Игорем Виноградовым. Я считаю его и своим главным учителем.
А книги… у меня вышло несколько книг по истории русской культуры, скажем, «Символы русской культуры»… В этом году завершил (вместе с моим другом Вячеславом Козляковым) довольно масштабный проект — издание документов Ярославского антикоммунистического восстания 1918 года с комментариями. Но о литературе я книг не пишу, пишу статьи, рецензии, обзоры. Я вообще-то и не уверен, что критик должен писать книги.
— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики в частности. Это три разных вопроса. Начнем, например, с поэзии. Помнится, мы с вами немного спорили: я говорил, что сегодня очень много поэзии хорошей, очень хорошей, а порой просто великолепной. Я вот искренне считаю Диму Быкова великим поэтом (к прозе его более сложное отношение, отдельный разговор). И есть еще десяток имен, самых разных: Лев Лосев, Геннадий Русаков, Александр Кабанов… Анатолий Кобенков, покойный, совершенно потряс меня… Я знаю, что вы очень цените молодого поэта Ербола Жумагулова… И тем не менее, у вас есть определенные «счеты» (назовем их так) к современной поэзии.
— Современная русская литература задыхается от духовной бедности современной русской жизни. Прагматизм с оттенком цинизма и запойное потребительство в новом веке стали доминантой социальной жизни в России, отравленной нефтедолларами. Литературе здесь тесно, неуютно. Для нее почти нет места. И так мало принципиальной, ошеломительной новизны в жизни, что писатель часто живет инерцией. Хотя это его не оправдывает. Ничто его не оправдывает, да…
Поэт привык, конечно, быть единоличником. Но и он как-то слишком явно теряет себя в новом веке. У нас много умелых, умных, опытных поэтов. Однако им часто не хватает глубины дыхания. Слишком скудно и скупо переживается драма бытия. Мало или вовсе нет судьбы. Нет чувства миссии. В общем, масштаб личности в ее сопряжении с эпохой и вечностью чаще всего оставляет желать лучшего… Некоторые (Жданов, Еременко) просто перестали писать стихи — и это печальный для нас, но понятный выбор… Опыт прошлого и настоящего почти исчерпывающе выражен Мандельштамом, Ахматовой, Бродским, его можно лишь воспроизводить, а будущее в тумане. Остается говорить с Богом…
Ну да, Ербол Жумагулов — молодой поэт максимально заявленных и предъявленных обещаний. И есть живые классики. Прежде всего, я бы говорил об Олеге Чухонцеве и Инне Лиснянской, я их любил всегда, с первой встречи с их стихами. Из недавно ушедших вспомню о Липкине, Кривулине, Бек, Рыжем.
В старшем поколении я люблю, иной раз даже всего за несколько стихотворений, Евтушенко, Кублановского, Ахмадулину, Русакова, Лосева, Соснору, Цветкова, Рейна, Вознесенского. В последнем поколении с советским еще стажем и опытом — ценю Кибирова, Хлебникова, Александра Белякова, Быкова, Гандлевского, Кабанова, Павлову… Кого-то мог забыть, потому что эта любовь, сказать по правде, не очень горяча. На явном подъеме среди них сейчас, по-моему, только Олег Хлебников.
— Теперь о прозе. Иногда, читая ваши статьи, мне казалось, что вы всерьез рады племени младому, незнакомому. Вы очень высоко отзывались, скажем, о Новикове и Денисе Гуцко. Кстати, куда холоднее о Шаргунове и совсем, кажется, не писали, например, о Гарросе. Я вижу тут некую поколенческую разницу, меж названными. Новиков и Гуцко (как в известном смысле лидеры своего поколения, 35-40-летних) существенно отличаются от следующего, более, на мой вкус, злого ряда 25-30 летних — я назвал Гарроса и Шаргунова, но есть и иные имена.
— Сейчас для молодых литераторов крайне благоприятный климат, их все любят, все им рады. Они даже малость избалованы вниманием редакторов и критиков. На фоне социальной и литературной рутины хочется верить, что обновление придет с новыми именами и новым опытом. К тому же литература в России в той же мере отражает, в какой опережает, предваряет и преображает жизнь. А кому ж этим заняться, если не новым писателям?
Мыслить поколениями, когда говоришь о молодых, логично. Я согласен, есть два очень разных поколения. Но мне интересны оба!
Я говорю о поколении 30-40-летних, но при этом объединяющие черты здесь часто второстепенны. Это в принципе одиночки. Разве что пафос социальной травмы у них общий. Эти тридцатилетние прозаики как-то слишком уж, я б сказал, травмированы 90-ми годами — эпохой яркой, свободной, нередко безыдеальной, часто даже циничной, полной разных соблазнов и инфекций, одной из которых стал так называемый русский постмодернизм, слишком уж часто впадавший в откровенный декаданс. Всего менее оказались задеты этим флюидом Павлов, Гуцко, Новиков. Они вплотную приблизились к зрелости. Сенчин и Кочергин тоже, в последнее время. Садулаев, Бабченко и Мамаева — почти сразу и вдруг. У всех их есть органическая тяга к художественному гнозису. Есть неплохой уже масштаб мысли. С ними связаны реальные литературные события. Но нет какого-то главного события, потрясения, нет лидера…
Что же касается 20-летних… Лучшие из них острее и бескомпромиссней переживают то, что происходит с народом и страной. Социальная деградация, духовный упадок вызывают у них довольно жесткую, болезненную реакцию. Таковы в лучших своих, обычно экспрессионистских, вещах Ключарева, Чередниченко, Кошкина, Свириденков, Силаев, Букша, Шаргунов. И я это принимаю. Кстати, в этот ряд я бы включил и… э-э-э… прозаика Прилепина. Не по возрасту, а по сути.
— Вот кому, на ваш вкус, наследуют первые и вторые? Можно ли эти формации каким-то образом соотнести с традицией?
— Проза 30-летних больше всего похожа на новомирский социальный реализм 60-х, хотя и с некоторыми коррективами, с новыми, конечно, социальными и экзистенциальными акцентами. Тот же пафос искренности, те же тяга к правде, интерес к обычному… Это вообще стрежневое направление русской прозы. А вот экспрессионизм 20-летних имеет мало аналогов в русской литературе. Это новое явление. У этих прозаиков подчас ощутимей связь, скажем, с Палаником или Мураками, чем с русскими писателями.
— А что у нас с прозой маститой? Можете, опережая историю, расставить по местам современных живых классиков? Кто останется и кто исчезнет? Маканин, Аксенов, Лимонов, Улицкая, Петрушевская, Битов…
— С живыми классиками все в порядке. Это Солженицын и Искандер. Не так важно, что они пишут мало, важно, что они есть. Мы часто жалуемся, что в России, да и в мире в целом, совсем не осталось великих. Остались. Это вот они и есть.
Солженицын — человек, который изменил судьбу России. И мира, так выходит. Его «Архипелаг ГУЛАГ» похоронил советский проект. Его завет жить не по лжи имел реальное значение в судьбе многих и многих. Его призыв строить Россию нравственную (или уж никакой не нужно) не был услышан в начале 90-х, но у него есть будущее, а у безумной и дикой России 90-х и у современной серой, сервильной России его нет — она уйдет, как мартовский снег. И никто не пожалеет.
Искандер наиболее глубоко и емко рассказал во второй половине века о крушении патриархальной цивилизации, патриархальной морали, его дядя Сандро явил нам емкий образ человека советской эпохи и в блеске, и в нищете, в потрясающем сплаве стремления к свободе и рабских привычек. Это про нас, это то, что вынесли все мы из почти бессмысленной и абсолютно беспощадной эпохи.
И у Солженицына, и у Искандера есть герои незаметной, стоической доблести, есть люди чести, люди с готовностью к жертве. Люди, преодолевшие в себе мерзость эпохи и строя.
Вообще-то я однажды на досуге прикинул, какой могла бы быть табель о писательских рангах с учетом возраста прозаиков. Получилось, что на текущий момент наша почетная генерация рожденных в 20-х — это, прежде всего, (от начала к концу десятилетия, по дате рождения) Гранин, Бакланов, Астафьев, Юрий Давыдов, Бондарев, Зорин, Борис Васильев, Коржавин, Друцэ, Айтматов, Юз Алешковский, Евгений Федоров, Максимов, Азольский. Рожденные в 30-х — это Владимов, Приставкин, Аксенов, Белов, Войнович, Горенштейн, Найман, Битов, Маканин, Распутин, Екимов, Петрушевская, Венедикт Ерофеев, Бородин, Михаил Кураев, Солнцев, Валерий Попов. Многие из этих прозаиков живы, имеют литературные заслуги, но не имеют актуальных достижений. Почему-то рожденных в 40-е претендентов на высокий статус у меня оказалось меньше: Саша Соколов, Лимонов, Улицкая, Кабаков, Евгений Попов, Пьецух, Горланова, Мелихов… И список рожденных в 50-е не очень длинный: Малецкий, Волос, Светлана Василенко, Евгений Кузнецов, Вяльцев, Бабаян, Славникова, Максим Кантор, Галковский…
По совокупному масштабу дарования и его реализации лично я бы, помимо Солженицына и Искандера, отметил из ныне живущих писателей зрелого возраста Белова, Аксенова, Битова, Петрушевскую, Бородина, В.Попова, Лимонова и Соколова — всех их, прежде всего, с их ранней прозой, а также Федорова с его «Бунтом», Азольского, Коржавина-мемуариста, Войновича с «Чонкиным» и Кураева с «Капитаном Дикштейном». Реально же в литературном процессе из немолодых авторов наиболее успешно сегодня, на мой взгляд, предъявляют себя Маканин, Пьецух и Горланова, иногда Екимов и Кабаков («новые московские сказки»). В последние года два жизни явно на подъеме был недавно ушедший Солнцев.
Схватив краешком жизни 50-е, я люблю всех мои ровесников, рожденных в те года, включая не упомянутых. И даже нежно. Из более же молодых прозаиков в принципе ценю Пелевина как сатирика.
Думаю, я почти никого не забыл упомянуть.
— О собратьях-критиках будем говорить? Я, кстати, замечаю, что критики промеж себя куда реже ругаются, чем, когда имеют дело с писателями и поэтами. Ну, разве что злой Топоров и веселый Быков пнут кого-нибудь походя, и всё. У нас есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы ее направления? Цели? Вокруг каких изданий группируются ударные группы критиков? Кто работает по одиночке? Как, в конце концов, вы оцениваете работу наиболее известных критиков — скажем, Немзера или Басинского?
— Давайте попробуем набросать эскиз современного критического ландшафта. Хотя для меня это задача не новая, но я прежде как-то быстро упирался в тупик… Смазан рельеф. Может быть, сейчас что-то получится? Замечу: я буду говорить только о тех, кто и сегодня более или менее активно себя заявляет как критик в периодике…
Итак, радикально-либеральный вектор, часто с уклоном в реальную критику: Чупринин, Наталья Иванова, Бавильский, Топоров, Агеев.
Их антипод — идеолог-державник Бондаренко.
Христианские либералы, демократы и прочие гуманисты: Рассадин, Роднянская, Ремизова, Пустовая (эти четверо мне особенно близки), Латынина, Немзер, Елисеев, Бак, Быков, Сергей Беляков, Шайтанов.
Критики консервативно-христианской ориентации: Курбатов, Басинский, Кокшенева.
Как вам нравится такой расклад?.. Я не уверен, что все поименованные лица с ним согласятся. В том числе со своей пропиской. В том и суть, что многие критики не очень активно, не очень четко выражают свою принципиальную позицию по основным вопросам литературной жизни. Какое-то благодушие царит уже лет десять как. Это просто беда… Вот и мне никто из названных лиц не отвратителен. Что ненормально, наверное.
Кого прежде всего читать, чтобы составить самое реальное представление о литературном процессе? Читать Станислава Рассадина, Сергея Чупринина, Ирину Роднянскую, Наталью Иванову, Марию Ремизову, Валерию Пустовую. Не буду скромничать, это было бы по-ханжески — читайте меня тоже.
Впрочем, для удовольствия можно читать всех, кто я здесь назвал. Жалеть едва ли придется… Хорошая критика у нас в хороших журналах: «Дружбе народов», «Знамени», «Новом мире», «Октябре»; и «Континенте», конечно. А также «Вопросах литературы», «Арионе», «НЛО», «Урале» и так далее…
— И что у нас с молодой критикой? Данилкина Льва как расцениваете?
— Ну, если Данилкин молодой, то я тоже нестарый. Но он же мелковат, хотя весьма эффектен, нет? Его поверхностно-остроумная, импрессионистическая критика — редко по делу. Лера Пустовая гораздо глубже и интереснее. И моложе, кстати.
— Биографию Корнея Чуковского читали в ЖЗЛ? Есть сегодня в критике величины, соразмерные великолепному Корнею?
— Чуковский блистателен, но ведь в начале минувшего века гораздо глубже о литературе писали Бердяев, Мережковский, Булгаков, Розанов, Гиппиус (Антон Крайний)… Когда-то я любил и Айхенвальда, но долго его любить нельзя.
Фигуры масштаба Чуковского-критика у нас есть. Например, Рассадин, начинавший еще в 60-х, но снова расписавшийся в последние годы. Его ассоциативно-исповедальный стиль и свободная манера меня и подкупают, и раздражают, но это хороший уровень, тонкие и точные мысли о литературе… Или — Сарнов, Аннинский (они, правда, давно уже не снисходят до критики)…
— У вас нет желания написать большую, единую книгу, что-то большее, чем «Дневник читателя», подобный тому, что делает Немзер. Попытаться сделать что-то вроде «Парфянской стрелы» Данилкина, которая вроде бы из такого читательского дневника сделана — но с замыслом, и с умыслом…
— Я, кажется, уже ответил на этот вопрос. Дневник я не веду, с газетами в качестве литературного критика не сотрудничаю. А концептуальная монография о современной словесности… Мне непонятно, кому будет нужна сейчас такая вот книга именно как книга. Все необходимые и достаточные мысли о литературе и даже о жизни я способен изложить в статьях. И на все намекнуть, на что считаю нужным… Разве что мне закажут учебник по современной литературе для школьников или студентов. Тогда бы я, пожалуй, поднапрягся. На самом деле убедительная история современной русской словесности пока не написана.
— Сохранилось ли, на ваш взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике? Знаете ли вы примеры отрицания отличных текстов критикой именно в силу идеологического неприятия?
— Есть много писателей, которые идеологически себя очень четко осознают. И знают, кто им друг, кто враг. Иногда (даже часто) идеологизированы и тексты. Почти всегда понимание мира, общества и человека связано с миросозерцанием писателя. Но крупный, органический писатель преодолевает идеологическую узость и говорит о жизни напрямик, без идеологических подпорок. Реально писательские лагеря — атавизм или дополнительная мотивация окололитературной активности для мелких талантов.
Ну, а критик имеет право на гораздо большую жесткость, более рационализированную выраженность позиции. Он может быть идеологом. Это его право. Иногда эта тенденциозность искажает его представление о масштабах и величинах. «Отрицать» текст хороший критик редко берется, но он иной раз способен дать ему такую интерпретацию, которая почти никак не связана с позицией автора этого текста и даже с реальной его направленностью. Мне кажется, яркий пример такого идеолога, часто пренебрегающего реальным содержанием и качеством текста, — Владимир Бондаренко, у меня была о нем статья «Сон в красном тереме»…
Но гораздо чаще предпочтения в литературе у современных критиков мотивированы не идеологически, а вкусово (скажем, у Андрея Немзера, с которым я, как правило, расхожусь в понимании актуальных литературных величин, если речь не идет о Солженицыне).
— В чем главная задача критики вообще?
— Критик — в идеале универсальный литературный медиатор, посредник. Между писателем и читателем, писателем и аудиторией, писателем и издателем, писателем и обществом, писателем и властью, писателем и другим писателем, писателем и его подсознанием, писателем и Богом… А поэтому его целеполагания неисчерпаемы и безграничны. Самое главное, чего мы ждем и даже требуем от критика, — открывать настоящие таланты и показывать их реальный масштаб.
Теперь спросите меня, кого я открыл. И я отвечу, что — в некоторой степени — Александра Вяльцева, Дениса Гуцко, Сергея Чередниченко, Марину Кошкину, Ербола Жумагулова, Валерию Пустовую, Максима Свириденкова… Правда, на единоличные лавры я почти во всех этих случаях не претендую.
— Как себя чувствует журнал «Континент»? Чем он отличается, на ваш взгляд, от иных «толстяков»? Вообще вы можете дать краткую оценку тому, что делают «Дружба народов», «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Наш современник» и «Новый мир»? Как-то сформулировать основную их задачу?
— «Континент» был, есть и будет органом духовного поиска, свободной религиозной и культурософской рефлексии, современной христианской мысли, журналом христианской демократии, аналитическим, экспертным изданием. Таких изданий больше нет.
Мы переживаем такой момент, когда в России происходит новый культурогенез, «этногенез», выдвигаются новые проекты России, формируются новые стимулы к историческому творчеству. Это ситуация кризиса, ситуация хаоса. Но хаос может быть мертвым, а может быть живородящим. Конечно, хаос 90-х обещал больше. Зато нынешний связан с активностью молодых, у которых меньше родимых пятен рабского прошлого (хотя прагматическое рабство — часто характерный стиль и их жизни). В ситуации глубокого кризиса русской культуры и христианской цивилизации «Континент» предлагает проект свой духовной мобилизации и национального возрождения, проект исторического творчества для России и всего человечества. Этот проект, сказать совсем просто, основан на двух базисных ценностях, которые, как нам кажется, необходимо связать воедино, — свободе и солидарности.
И проза и поэзия наша — это проза и поэзия духовного поиска. Прежде всего — в прозе — Юрий Малецкий, Александр Вяльцев, Нина Горланова, Слава Сергеев, Юрий Екишев, Сергей Бабаян… В поэзии — Инна Лиснянская, Ольга Седакова, покойные Евгений Блажеевский, Семен Липкин… У нас очень сильный отдел религии. Это публицистика и это хроника такого замечательного духовного явления современности, как Меджугорье. Вообще, публицистика составляет ядро издания, наши авторы — Юрий Каграманов, Андрей Зубов, Александр Кырлежев, Игорь Клямкин… Мы идем на социальное заострение, регулярно печатаем обозрения лучшего сатирика современной России Виктора Шендеровича. А еще мы публикуем ежеквартальные обзоры журнальной прозы и критики, сетевой публицистики, публикаций на религиозные и философские темы.
Характеризовать другие журналы… Хотите меня поссорить со всеми сразу? Ну, надеюсь, не получится. Смысл русского толстого журнала — являть некое идейное, духовное направление, не только в литературе, но и в жизни.
«Дружба народов». Либеральный журнал, он упорно ищет свою нишу. И лучше всего ему удается — и в прозе, и в публицистике — честно, талантливо говорить о жизни народа (или народов) в России. Отличная критика.
«Знамя». Флагман идейного либерализма. По замыслу — выставка достижений литературного хозяйства. Очень интересные подборки поэзии. Хорошая критика, публицистика. И, на мой вкус, есть элемент торможения в публикациях прозы.
«Октябрь». Еще одно либеральное издание. Идет на риск и часто выигрывает, публикуя хорошую прозу. Очень хорошую. Любит молодых авторов. На мой вкус, не всегда взыскателен. В последнее время — хорошая критика.
«Москва». Идеологическое издание — орган державного православия (чуждого мне категорически, на мой взгляд — это вообще не православие, а его языческий мутант). Интересная, полезная публицистика. Вяловатая критика. Среднего качества проза. Никакая поэзия.
«Наш современник». Еще одно идеологическое издание: причудливый сплав оголтелого империализма и весьма специфического, маргинального национализма, истолкованного как сплав ксенофобии и жидоморства. Агрессивная, но часто небездарная публицистика. За редким исключением плохие проза и поэзия. Критики практически нет.
«Новый мир». По главному ориентиру — христианско-консервативное издание. Но с большим либеральным лагом. Качественные публицистика и критика, любопытные обзоры. Неплохой отбор поэзии и прозы, здесь привечают молодых, но в основном ориентируются на сложившиеся бренды, что не всегда себя оправдывает.
— Какие газеты, журналы, сайты читаете и почитаете? И с каким чувством?
— Я читаю все серьезные аналитические издания, которые успеваю. Это связано и с тем, что я много лет делаю для «Континента» обзоры журнальной прозы, а с недавних пор — и сетевой публицистики. Люблю (что скрывать?) читать «Новую газету», другие центральные газеты и еженедельники просматриваю. Не люблю рептильной и сервильной прессы.
— А с каким чувством смотрите ОРТ и РТР?
— Давно уже почти не смотрю, жестко цензурируя свою программу просмотра. Но даже и то, что вижу, вызывает часто сильнейшее раздражение. Это не моя журналистика. И не моя жизнь.
— Надо ли политикам слушать литераторов? Памятуя о том, сколько бреда они произнесли и написали в последние 20 лет?
— Нет ничего дурного, если политики послушают Александра Солженицына или Фазиля Искандера. Если б Солженицына услышали в начале 90-х, то жизнь бы наша, я думаю, лучше удалась. И Искандер глупых вещей не говорит. А сколько ценного могли бы почерпнуть политики, общаясь, к примеру, с Ниной Горлановой!.. Просвещенный правитель не может обойтись без мудрых советников. Но вы правы: не каждого титульного писателя нужно принимать как пророка.
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Мало великого в жизни. Даже вовсе нет. Трудно найти повод для вдохновения. И засасывает социальная и культурная инерция потреблятства и стабилизанса.
— Политические взгляды есть у вас? (Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще).
— Сама по себе политика — вещь примитивная и грубая. Можно только пожалеть тех, кто тратит на нее жизнь. Но иметь политические взгляды для всякого культурного человека естественно, разве нет? …Я русский христианский демократ, то есть исповедую социальные идеалы свободы и солидарности, основанной на религиозных ценностях, а следовательно нахожусь в оппозиции к нынешнему авторитарному режиму, весьма слабо (или вообще никак не) просветленному светом христианской истины. Когда государство превращается в частную лавочку по продаже России, мне это претит. Но еще печальнее, что у нас возрождается школа извечного русского рабства. Хлебали мы эти щи, хватит уже. Увы, и наше общество пока не часто являет примеры того, что оно созрело для приятия идеалов христианской демократии, требующих ответственного служения на основе свободного выбора. Но все-таки такие люди и такие общины, кружки в России есть.
— Как вам нынешняя политическая элита? Есть ли надежды на оппозицию, сгруппировавшуюся вокруг «Другой России»? А спрогнозировать политическую ситуацию можете?
— Политическая элита, на мой взгляд, сильно деградировала сравнительно с 90-ми годами. И с точки зрения просто компетенции, и в аспекте идей и ценностей. Но всегда есть интересные, умные люди. «Другая Россия» — это ведь своего рода вече, народное собрание, явление элементарной, неразвитой демократии. Я ее принимаю как росток демократии, пробивающийся сквозь глухой авторитарный асфальт, как площадку для диалога, поиска альтернатив. Наверное, это не единственная такая площадка, но пускай будет и она.
Прогноз? В России возможно все. Причем буквально завтра. Это такая страна. С ней нужно держать ухо востро. Но я не умею прогнозировать правильно, я просто хочу, чтобы ценности свободы и солидарности утвердились повсеместно.
— Современной власти нужна литература? Зачем, на ваш взгляд, Медведев, Сурков и Путин столь часто встречаются с писателями?
— Стратегических целей у нынешней власти нет. Есть много спецорганов, но нет органа стратегического мышления. А литература, так или иначе, связана именно со стратегией развития общества и человека. Поэтому я с сожалением могу предположить, что, встречаясь с писателями, представители власти решают сугубо тактические, узко практические, бюрократические и пиаровские задачи. Буду рад ошибиться.
Для меня важнее вопрос: зачем писатель встречается с чиновником? Зачем писателю это надо?.. Думаю, что при четком сознании высоты своей миссии писатель не может разменивать капитал своего статуса, своей репутации на мелкие сюжеты жизни.