Дмитрий Данилов: Россия — кость в горле современного дьяволочеловечества
Казалось бы, Дмитрий Данилов пишет в эстетике чуждой мне: я не очень люблю медленную литературу, малосюжетную литературу, и вообще никакой вымороченности не люблю, хотя последнее определение Данилова уже не касается. Но удовольствие, которое я получил от текстов Данилова, — оно небывалое. Я так искренне смеялся, я всей душой восхитился, я, наконец, был просто очарован. И, главное, я сравнить это ни с чем не могу.
А знаете, как всё началось? Взял я как-то вечером одну книжку Данилова, почитал немного, и думаю раздражённо: «Ну что за ерунда?» Отложил, конечно. Потом ещё месяц прошёл, я снова открыл Данилова — на сей раз не в виде книги, а в виде рукописи, оказавшейся в моём ноутбуке; дело было, для красного словца добавлю, в парижском аэропорту, и мой рейс задерживался. И тут вот меня, что называется, накрыло. До сих пор не отойду, хотя из Парижа уже прилетел. Это я всё к чему: Данилова надо уметь прочесть. На прозу Данилова надо, что называется, «подсесть». Если получится — натуральная человеческая радость гарантирована. Это очень хороший писатель, редкий, умный, ни на кого не похожий.
— Дима, мы с тобой неплохо знакомы, и я заметил одну твою черту нас в чём-то роднящую. Мы с тобой никогда всерьёз на серьёзные темы не говорим и не говорили. Только несколько валяя дурака. Давай, может, сейчас попробуем? Или я, кстати, путаю — и ты способен говорить вдумчиво и всерьёз о политике, религии и литературе?
— Скорее, способен. Давай попробуем, может, и получится.
— Что у нас с литературой, скажи-ка мне? Ты её читаешь вообще?
— Я учусь (правильнее будет сказать — пытаюсь учиться) на богословских курсах при Московской Духовной академии, и в последние года три читаю, в основном, религиозную литературу, а на обычную времени остается очень мало, поэтому много пропускаю из того, что, по идее, надо бы почитать. Вот, например, твои тексты начал читать только после знакомства с тобой — недавно прочитал «Грех», отличная книга.
Так получилось, что я больше общаюсь с поэтами, а не с прозаиками, часто бываю на различных чтениях и других мероприятиях, связанных с поэзией, благо у нас в Москве такие события происходят чуть ли не ежедневно. На мой взгляд, в поэзии у нас сейчас наблюдается настоящий расцвет. Много не просто интересных, а, не побоюсь этого слова, выдающихся имен и текстов. Насчет прозы — судить не берусь, повторюсь — мало что из современного прозаического потока читаю.
— Ну, давай тогда о поэзии. Что там у нас на поэтических небосклонах, кто сияет ярче прочих? Сопоставима ли популярность нынешних поэтических «звезд» с их реальными талантами? Кто у нас, кстати, самый популярный? Емелин? Орлуша? Русс? Воденников?
— Помимо перечисленных тобой, к самым популярным, несомненно, относится Андрей Родионов, выдающийся, на мой взгляд, поэт. Немиров тоже, в некотором смысле, имеет статус легендарной фигуры с несколько скандальным оттенком. В последнее время чрезвычайно популярен замечательный поэт Федор Сваровский — я считаю, совершенно заслуженно. Еще, конечно, Германа Лукомникова надо упомянуть в этом ряду — это, не побоюсь этого слова, грандиозная фигура в нашей современной поэзии.
Если говорить о поэтах, то популярность, на мой взгляд, в целом вполне коррелирует с реальным даром. Все перечисленные в этом нашем диалоге персоналии — большие поэты (не могу сказать этого разве что об Орлуше — я крайне мало его читал, а то, что читал, как-то меня не впечатляет). Другое дело, что есть немало больших поэтов, которые такой популярностью похвастать не могут — Марианна Гейде, Дина Гатина, Вадим Калинин, Владимир Никритин, Шиш Брянский, Андрей Моль, Татьяна Мосеева, Дарья Суховей, Александр Курбатов… Наверняка многих забыл упомянуть, бо имя им чуть ли не легион. На всякий случай уточню — я упоминал только относительно молодых авторов, оставляя за скобками «живых классиков», таких как Парщиков или Драгомощенко, про которых и так все знают.
А вообще одним из величайших русских поэтов всех времен и народов я считаю Егора Летова, хотя о нем как-то не принято говорить, как о поэте.
— Я знаю, что ты верующий человек. Василина Орлова сказала как-то, что русским писателям надо Библию читать, иначе ничего не получится. Ты что думаешь по этому поводу?
— Библию надо читать вообще всем христианам, а не только писателям. И я не думаю, что чтение (или нечтение) Библии как-то сильно влияет на писательство — по крайней мере, за собой я такого не замечаю (хотя Библию, естественно, читаю). Вообще, у меня писательство практически никак не связано с моими религиозными убеждениями, у меня эти две сферы жизни разведены в разные стороны, разделены. Религиозная тема в моих текстах практически никогда не возникает. Моя религиозность влияет на мое писательство только в одном: есть некоторое количество тем и слов, которые я в свои тексты принципиально не допускаю. Например, у меня ни в одном тексте нет ни одного матерного слова.
— Ты чем объясняешь тот факт, что твоя литературная судьба на сегодняшний момент не сложилась в той степени, в какой ты, на мой взгляд, этой судьбы заслуживаешь?
— Думаю, дело, прежде всего, в том, что я до сих пор не написал ни одного крупного, романного объема, текста. Самый большой мой текст — повесть «Черный и зеленый» — тянет всего на три с копейками авторских листа, то есть, на совсем маленькую книжечку. А издатели у нас, как известно, мыслят романами. Они готовы издавать сборники рассказов только известных, раскрученных авторов, дебютировать сборником практически невозможно. Хотя, конечно, бывают исключения, и я как раз надеюсь стать одним из таких редких исключений. Потому что пока абсолютно никаких идей, замыслов насчет крупного текста у меня нет.
Возможно, еще играет определенную роль то, что тексты мои спокойные, я бы сказал, тихие, в них нет абсолютно ничего «жареного», никакого секса, криминала, крови. Персонажи — аутичные, заторможенные, замороженные. Сам я не являюсь хоть сколько-нибудь скандальным персонажем. Если бы хотя бы что-то из перечисленного присутствовало, наверное, у издателей был бы ко мне более пристальный интерес.
— Давай-ка мы о тебе поговорим, и, может быть, найдём в твоей биографии криминал, кровь и прочие съедобные вещи? Чем ты вообще занимался до сегодняшнего дня?
— Биография моя вполне скучна и незанимательна. Родился 39 лет назад в Москве, где и живу все это время (за вычетом пяти лет, когда мы с женой жили в Подмосковье). Окончил очень хорошую спецшколу (французский язык), в то время она была одной из лучших в Москве.
— Как учился?
— В школе до шестого класса был практически круглым отличником, потом продолжал в целом хорошо учиться по гуманитарным предметам, а естественнонаучные совсем забросил, поэтому в аттестате красуются шесть троек.
— Может, воровал деньги у одноклассников? Двойки на пятёрки переправлял? У преподавателя на стуле писал матерное слово мелом при помощи зеркальца?
— Чего не было, того не было.
— Пошёл ли после школы искать рабочую профессию?
— Признаться, всегда питал глубокое отвращение к физическому труду, поэтому о рабочих специальностях никогда не помышлял.
— Как от армии косил?
— От армии не косил, даже мысли такой не было. Дело не в каком-то особом патриотизме, а просто была отвратительна сама идея откоса, симулирования каких-нибудь отклонений и так далее. У меня несколько друзей с целью откоса лежали в дурдомах, это ужасно, я считаю. То есть, я не осуждаю тех людей, которые косили и косят, я их понимаю, потому что армия — это, конечно, тоже не подарок, но сам, повторюсь, не косил.
Служил с 1987 по 1989 годы, в оккупационных войсках, расположенных в Восточной Германии. В армии я служил чертежником в штабах разного уровня (от батальона до дивизии), в мои обязанности входило, в частности, рисование военных карт. То есть, сами карты были готовые, обычные топографические карты, на листах формата примерно А3. Надо было из таких листов склеить огромную карту, разложить ее на чертежном столе и нанести на нее схему расположения войск, сопроводив ее всякими надписями. Надписи делались плакатным пером, они должны были быть очень красивыми, и мне это удавалось. Я стал хорошим профессионалом в этом, совершенно теперь никому не нужном, деле. Однажды мне даже доверили рисовать карты с грифом «Особой важности», на этих картах был нарисован план действий наших войск в случае объявления войны. Очень интересно было. Рисуя эти карты, я осознал, какой же военной мощью мы тогда обладали. Вот пример. Если всю технику мотострелкового полка построить в колонну, то ее длина составит 72 километра. Железный поток длиной в 72 километра. И это только один полк. А у нас там было пять армий, и это только сухопутных! А еще авиация, и куча отдельных частей и подразделений. Если бы эта армада просто выехала за ворота и поехала на Запад, от Европы бы просто ничего не осталось. Можно было даже не стрелять, просто ехать. И доехать до Атлантического океана. Жаль, что об этом сегодня мы можем говорить только в прошедшем времени.
— Очень жаль, Дима, солидарен с тобой. Что там дальше у тебя было? Институт?
— Высшего образования у меня нет никакого. До и после армии я пытался поступить в МГУ (сначала на юридический, потом на философский факультеты), очень хорошо сдавал экзамены, но конкурс уже в те времена был просто запредельный, и каждый раз мне не хватало одного балла. Учиться где-либо еще я просто не хотел. А потом, когда мне был 21 год, у меня появилась очень хорошая, интересная работа — аналитик в отделе внутренней политики и прессы Посольства Мексики в Москве. Попал я туда во многом случайно, так получилось. Проработал там четыре года, причем, на эти годы пришлись события 1991 и 1993 годов, развал СССР… Стало совсем не до учебы, так я и остался без образования. Потом работал во многих СМИ — и в информационных агентствах, и в газетах, и в издательствах. Был главным редактором корпоративных изданий компании «Сибнефть» и аэропорта «Домодедово». С прошлого года работаю обозревателем в журнале «Русская жизнь», веду там авторскую рубрику «Анекдоты» и пишу очерки о российских (и не только) городах.
Писать я начал в 20 лет, а в 24 года я это дело забросил. За эти несколько лет мне удалось написать 3-4 неплохих, на мой взгляд, рассказов, не более того. В 24 года я погрузился в пучину «восточной духовности», начал практиковать некую синтетическую «духовную» дисциплину, придуманную одним нашим соотечественником и основанную на йоге. Я настолько серьезно этим заинтересовался, что совершенно забросил писательство. Всей этой «духовкой» я занимался семь лет, и добился в этом деле определенных успехов. Я даже стал в этой организации преподавателем, самостоятельно проводил курсы. Мне это все очень нравилось. А потом разонравилось, я бросил это дело и вернулся в лоно Русской Православной Церкви.
Одновременно у меня возобновился интерес к писательству, стал сочинять какие-то небольшие тексты. Примерно год ушел на «набивание руки», и где-то с середины 2002 года я понял, что у меня начало что-то получаться. Стал рассылать тексты туда-сюда, не брезговал даже таким треш-сайтом, как проза.ру.
На сайте «Топос» познакомился с Мирославом Немировым и примкнул к основанной им литературной группе «Осумбез», куда в то время входили Емелин, Родионов, Лукомников и другие интересные авторы. «Осумбез» в те годы (2002 — 2005, примерно) был заметным явлением в московской литературной жизни. Мы часто устраивали чтения, приходило много народу, было, в общем, весело. Постепенно познакомился с литературной тусовкой, по крайней мере, с некоторыми ее частями.
В 2004 году в питерском издательстве «Красный матрос» у меня вышла книжка «Черный и зеленый», в 2006 — книжка «Дом десять» (московское издательство «Ракета»). Была пара публикаций в «Новом мире». Вот такая примерно биография. Как видишь, ничего особенного.
— Ну, может, ты в молодости вёл неподобающий образ жизни?
— Неподобающий образ жизни в молодости заключался в интенсивном злоупотреблении алкоголем. Наркотики, слава Богу, обошли меня стороной, или я их обошел. Правда, курил несколько раз марихуану в далекой молодости — совершенно не понравилось, отвратительное какое-то состояние. Вообще, употребление наркотиков представляется мне чем-то весьма отвратительным, оскверняющим человека. «Мерзость пред Господом».
— Хорошо, не буду больше лезть в твою биографию, хотя мне она как раз показалась и концептуальной, и вообще — крайне симпатичной. Но мы вернёмся к литературе теперь. Я, есть грех, многих людей искренне хвалю, но иногда потом в них разочаровываюсь — читая новые их тексты. Но ряд авторов современных я уже неизменно считаю сложившимися, которым ничего уже не повредит. Из числа пришедших в «нулевые» и на рубеже их — Алексей Иванов, к примеру, Михаил Тарковский, Сергей Шаргунов, ещё несколько имён. Не за все тексты — Дмитрий Быков и Андрей Рубанов. Вот ты теперь. Но насколько я понимаю, ты сам где-то в ином, скажем так, сообществе сам себя мыслишь — иные современные авторы прозы тебе дороги? А тех, что я назвал — ты знаешь?
— К своему стыду, из перечисленных авторов я не читал никого. Быкова я читал много, но только публицистику и поэзию, а до прозы все никак руки не дойдут. Но они, я думаю, дойдут.
Если говорить о том, какие современные прозаики мне дороги, то в первую очередь надо назвать Анатолия Гаврилова. Это, пожалуй, любимый мой писатель из ныне живущих. Считаю его своим учителем, он очень сильно повлиял на меня как прозаика. Ровно в такой же степени для меня дорог Юрий Мамлеев. Помню то остолбенение, которое я испытал, впервые прочитав его прозу. Это было в 1989 году, когда я только-только вернулся из армии и с жадностью наверстывал упущенное, в смысле, непрочитанное. Был поражен тем, что, оказывается, можно ТАК писать. Это меня во многом подтолкнуло к попыткам начать что-то сочинять самому. Я очень горд личным знакомством с Анатолием Николаевичем и Юрием Витальевичем, а в особенности той высокой оценкой, которую каждый из них дал моим текстам.
Есть и еще несколько авторов, к которым я отношусь с разной степенью восхищения — Асар Эппель, Владимир Сорокин, Мирослав Немиров (он, как известно, не только поэт, но и прекрасный эссеист), Сергей Соколовский, Данила Давыдов, Олег Зоберн, Роман Сенчин.
— Вот смотри, какой парадокс: то, что ты не позволяешь себе — ты вполне прощаешь, скажем, Сорокину и Мамлееву. Отчего так?
— Я не против мата или изображения каких-то девиаций в литературе, когда это к месту. У Мамлеева и Сорокина это к месту, без этого их текстам чего-то не хватало бы. А для моих текстов это было бы в высшей степени неорганично. Потом, я вообще не считаю, что другие люди обязаны следовать тем моральным принципам, которым следую я сам.
— Ну и о литературных предшественниках. Это верно, когда твою литературную генеалогию выводят из обэриутов, Вагинова?
— Вагинова я очень люблю, но не сказал бы, что он как-то особенно на меня повлиял. Решающим образом на меня повлиял его современник Леонид Добычин. Это мой абсолютно любимый писатель всех времен и народов.
— Ты политически ангажированный человек? Что там у нас с судьбой России? Нелёгкая доля её ожидает? Выход есть, Дима?
— Нет, в политической жизни я никакого участия не принимаю, не состою ни в каких партиях, даже не выборы не хожу. Будущее России видится мне вполне безрадостным. Россия — кость в горле современного дьяволочеловечества, и оно не успокоится, пока окончательно не сживет ее со свету. При этом у страны практически нет ресурсов сопротивления этому разрушительному давлению.
Народ наш развращен и деморализован, вожди его слабы и беспринципны, темпы тотального оскотинивания просто ужасают. Выход мне видится только в том, что случится чудо Божие и те разрушительные процессы, которые длятся в нашей стране последние лет триста, вдруг приостановятся, и направление вектора развития изменится. Вот и будем надеяться на чудо. Потому что люди ничего тут поделать не могут, увы.