Борис Лукин. Мое дело стихи записывать, да детей растить
Борис Лукин — поэт, автор нескольких поэтических книг, критик, переводчик, редактор отдела литературы «Литературной газеты», отец пятерых детей, человек самобытный, интересный, и, похоже, счастливый — что для мира литературы, признаю, положа руку на сердце, редкость. Я какое-то время пытался понять: в чем истоки этого счастья. Попросил Борю рассказать несколько слов о себе.
Он был краток и, на мой вкус, точен: «Амбициозность осталась в прошлом. Но горяч. Требователен к себе и близким. Но терпим к „чужим“. Русофил. А вот западную классическую литературу всегда любил и продолжаю любить. Нашёл счастье и отдохновение в семье и творчестве. Тружусь за деньги — только если мне нравится эта работа. Сам сажаю деревья, обустраиваю дом, воспитываю и учу детей. Хотя есть возможность жить в Москве, давно перебрался с семьёй за город, живём в своём доме на 80 км — между Рузой и Вереёй. В этом году ласточки свили пять гнёзд под нашей крышей…
К вере шёл трудно. Последние пятнадцать лет считаю себя православным. Вся семья регулярно посещает храм. Венчан.
Грехов — тьма. Борюсь по мере сил. Вот бы ещё друзей столько, сколько грехов».
Мне честно показалось, что всё это говорит счастливый человек. И стихи его — стихи счастливого человека. И ласточки, в конце концов, прилетают только к счастливым людям. Мне так в детстве казалось, и не вижу никаких причин, чтобы перестать в это верить сейчас.
В общем — разговор со счастливым поэтом.
— С вашего позволения, можно рассказать: кто такой Борис Лукин, какие-то основные биографические вехи. Где родились, как учились, что преподавали, где проживаете и чем занимаетесь сегодня? Какие книги выходили у вас и когда?
— В год смены Хрущёва на Брежнева родился я в городе Горьком, что на слиянии Оки и Волги, если кто-то не знает. В роддоме на площади Ленина. А дом наш, как потом я понял, находился напротив роддома, через дорогу. Этот огромный серый сталинской постройки домина-квадрат до сих пор там живёт, но давно без нас. Из детства хорошо помню стены коммунальной квартирки, скорее комнатёнки, потому что зрительно воспроизвожу, что стены были всегда возле меня. Потом, читая о Раскольникове, очень хорошо представлял мысленно его чуланчик. Был я поздний ребёнок и, к сожалению, единственный. Куда им, измученным войной ветеранам, было поднять ещё одного. Папа Иван Петрович — ровесник революции, мама, Лидия Васильевна — чуть моложе отца. Сегодня я ещё не дорос до отца в год моего рождения. И всегда шучу — жизнь только начинается. А если серьёзно, то об этом в последней моей книге сказано так: «Когда бы знать, что это половина Дарованного Богом бытия. И жизнь не молодая мех старинный ещё устанет на разрыв пытать…».
Дедушка Пётр Николаевич Лукин — выходец из крестьян Нижегородской губернии, село Неледино, что почти в 200 км от Нижнего. Совсем рядом родились Аввакум и Никон. Нашёл я и упоминание нашей фамилии в книгах тех давних лет — были кто-то из предков владельцами барж, т. е. купцами, а может и мореходами. Дедушка долгое время работал паромщиком на Волге у Нижнего, за что и был отмечен орденом Ленина. Награда по тем временам — высшая, но это не сказалось никак на жизни семьи, в которой было к тому времени шестеро живых детишек и четверо умерших в младенчестве. Домик наш на Бору, маленький (четыре на четыре метра в два окна) и низенький ещё стоит возле новых шестнадцатиэтажек, словно посередине песочницы.
Рассказываю столь подробно, чтобы стало ясно, почему же меня всегда на землю тянуло, почему я — вроде городской житель — и поныне тягощусь муравейным общежитием столицы.
Стыдно, но я не был на родине предков до самой смерти папы, а умер он в 81 год, чуть перешагнув в новый век, — у нас в семье все долгожители. И поехал я на девятый день поклониться землям изначальным. Вышел из машины — посмотрел окрест и ахнул: «Да это же увеличенный во много раз пейзаж моего сегодняшнего жития — села Архангельское Рузского района Московской области!» Где-то в родовой памяти сохранились эти окрестности, и когда выбирал место для жительства в деревне — выбрал идентичный — со спуском к реке, пусть почти высохшей, крутым холмистым горизонтом и кладбищем в рощице за деревней.
Сочинял стихи лет с четырнадцати. Но к шестнадцати твёрдо знал, что буду заниматься только этим странным для окружающих занятием. А учиться пошёл в Политехнический институт, за кампанию с приятелем. И правильно сделал. Потому что ощущение пути всегда присутствовало во мне. Потом — женился, а было мне 18 лет в тот год, и перевёлся в Москву в МВТУ им. Баумана. В нём встретился с удивительным человеком Полиной Рожновой, поэтессой, ученицей и другом Павла Антокольского, руководителем литобъединения при бауманке. Так, начинающим поэтом и отцом троих детей в двадцать лет, оказался на сцене ЦДЛ в программе «Дебют». Здесь судьба меня впервые свела с моим в дальнейшем постоянным спутником Денисом Новиковым, покончившим с собой год тому назад. А тогда — мы молоды и враждебны друг к другу. Не понимали, что делить-то в литературе нечего, у каждого свой путь и свой воздух для дыхания. И вот Дениса, который первым из нашего поколения получил предисловие к своей книжке у мэтра — у самого Бродского (это имя для многих, но не для меня, в нашем поколении было наравне с Пушкиным). Книжка есть, а его уже нет. Как нет с нами Евгения Михайловича Винокурова, в семинаре которого мы с Денисом опять встретились в 1986 году. Наш семинар был последним у Евгения Михайловича. И вообще мне кажется сейчас, что тот выпуск Литинститута в семинарах Винокурова, Ошанина и Долматовского были сильнейшими. А может, вообще, прощальными для Лита. Сегодня он уже не тот. Это всего лишь общеобразовательное заведение. А жаль.
— Можно чуть подробнее о вашей, совместно с Юрием Поляковым, работе в Комиссии по творческому наследию поэта Николая Дмитриева?
— Сам смысл Комиссии по творческому наследию за годы строительства капитализма утерян. Прежде — это была организация, занимающаяся в рамках Литфонда сохранением и обнародованием архивов того или иного писателя. Сегодня нет Литфонда в его прежнем виде. Да и Союза писателей — тоже. Поэтому было непросто начать возрождать доброе старое дело.
В 2005 году на 52 году жизни умер один из ярчайших поэтов последней четверти прошлого века и начала нынешнего Николай Фёдорович Дмитриев. Что остаётся от человека — дети и память друзей. А от писателя — его творчество. Очень многое, а точнее почти треть от всего опубликованного при жизни у Дмитриева так и не увидело свет.
Ныне я и его вдова планомерно, шаг за шагом загребаем архив, собираем по друзьям воспоминания, выверяем тексты и даты. Составляем библиографию. Огромную помощь оказывает нам Юрий Поляков и Правительство Московской области в лице Министра Культуры Галины Ратниковой. Именно с их помощью удалось издать недавно новую книгу «Очарованный навек», специально для школьных библиотек Подмосковья. Ведётся работа по увековечиванию памяти поэта в городе Балашихе. Будет улица его имени.
Оказалось, что мы не одиноки в своей любви к творчеству Дмитриева. Стихийно, по собственной инициативе создана экспозиция в музее литературы города Балашиха, и на родине поэта в селе Архангельское. А в краеведческом музее города Покрова уже существует специальная экспозиция, посвящённая жизни и творчеству поэта. Я об этом могу говорить долго… В планах — создание дома-музея на родине поэта. Но для этого требуются не только деньги, но и волевое решение властей Рузского района. Тогда можно было бы проводить большой литературный праздник. Тем более что Комиссия и «ЛГ» уже почти всё сделали для учреждения всероссийской литературной премии имени Николая Дмитриева.
К сожалению, нет до сих пор Комиссии по творческому наследию поэта Юрия Кузнецова. Да мало ли забыто имён Союзом писателей. А читатели помнят и ждут новых книг. Вот для этого и трудимся.
— В вашем творчестве поэтическом — кому вы, какой традиции наследуете?
— Такой же вопрос мне задали в своё время на собеседовании в приёмной комиссии Литературного института. Не скажу ничего нового. В каждом писателе, даже, казалось бы, второго или третьего ряда можно найти интересное и неповторимое. При этом невозможно принимать всё даже у любимого мною Пастернака.
Всё это напоминает человеческие отношения — что-то друг в друге мы любим, что-то терпим. Что-то принимаем как необходимое, а без чего-то и жить не можем. Ну, а если углубиться в детали, то много любимого почти у всех классических французов всех веков, у испанцев 16-17 века, у латиноамериканцев XIX–XX веков. Любимого так много, что перечислять просто бессмысленно. Тем более что все эти авторы сегодня есть на книжных полках. Вот бы в годы моей юности такое… А мне — иной раз приходилось выбирать между ночью с девушкой и чтением привезённой до утра «оттуда» книжицы.
Читал я всегда много. На жизнь, правда, времени тоже хватало. А по поводу классики скажу так. Самому порой странно, когда берусь перечитывать Лермонтова и Пушкина, Достоевского и Толстого. Вроде бы всё уже наизусть знаю, ан нет, какую-нибудь закавыку и не замечал раньше… Так что традиция одна — приверженность к лучшему, не разделяя на партии и народы, национальности, цвет кожи и пол. В вечности всех этих странностей человеческой плоти нет.
— Главная тема вашего творчества — можно её определить? Попытаться сформулировать?
— Долгие годы не понимал для чего надо сочинять. Да, стихи пишутся не мной, надиктовываются свыше, но для чего? Как-то, в литинститутовскую бытность, собрались мы за столом, среди прочих (в том числе и Виталика Пуханова) были два поэта Фёдор Васильев и Константин Кравцов (оба сейчас священники), читали стихи, обсуждали их. В беседе начали формулировать и формировать основные направления творчества друг друга… А многие годы спустя я окончательно понял, что пишу только о счастье. Меня не интересует в творчестве надрыв, свойственный Цветаевой или тому же Васильеву и Денису Новикову. Моя муза мне шепчет о счастье. Это состояние трудно передать, каждый к нему стремится. Но как-то не принято его воссоздавать Словом. А ведь в «Белой гвардии», «Обломове» — про это. Вот моя философия, религия и политика.
— У вас нет ощущения, что литераторы вашего поколения — рожденные в 60-е — не сложились именно в поколение литературное? В отличие, скажем, от шестидесятников, или тех, кого Бондаренко окрестил в свое время «сорокалетними» (от Маканина до Проханова)?
— Соглашусь, к ужасу своему. Но, осознав однажды это, последние годы старательно собираю-сдруживаю по всей стране ровесников-писателей. И скажу, что ощущение начинает исчезать. Потому что есть в Омске удивительный по таланту поэт Юрий Перминов; в Ханты-Мансийске — Дмитрий Мизгулин; Михаил Тарковский — где-то в Сибири, чуть моложе Алексей Шорохов из Орла, но он наш; живущий последний год в монастыре под Мценском и один из пяти поэтов, вошедших в нашу поколенческую книгу «Самое-самое. Пять поэтов», Александр Суворов; недавно умерший Денис Новиков; Елена Исаева, Екатерина Глушик и Лида Сычёва в Москве; Диана Кан в Самаре; Николай Зиновьев под Краснодаром, Александр Ананичев в Сергиеве-Посаде. А то, что считается, мол, поколения нет, в первую очередь надо поставить в вину тому же Бондаренко, сколько я ему не говорил, но желания заниматься писателями моложе пятидесяти, у него просто нет. Единственное исключение — покойный Борис Рыжий. Вот отсюда начинается замалчивание. Да это и не странно. Наше поколение попало в провальную двадцатилетнюю яму раздрая и разброда. Человекам было не до нас. Мы вроде пишем и живём, но нас как бы не было. «Старики» до сих пор пытаются добрать своё, жадноваты они до привилегий и пенсий. У иного лауреатств и премий девать некуда, а почитать нечего. И, что характерно, зависти к ним нет, жалость и умиление только. Самое главное они так и не поняли — без учеников, как без детей, будущего нет.
— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики в честности. Это три разных вопроса. Начнем, например, с поэзии. Каково ее состояние? Нет ли на поэтическом поле некоего раскола? Я стараюсь читать и толстые журналы, и литературную периодику, и ни разу не видел, чтобы, скажем фамилии Быкова, Шорохова, Кабанова и Витухновской шли через запятую. Люди, которые пишут о первом, никогда не пишут о втором, и наоборот, и так далее. Наверное, такое было году в 35-м, когда не при каком раскладе нельзя было написать через запятую Тихонова и Поплавского: не было никаких оснований их объединять. Или я драматизирую ситуацию?
— Я бы удивился, если ты не понимал бы сегодняшнее положение дел в литературе. Поэтому, ты почти всё о нынешней нашей жизни сказал в вопросе. Могу добавить лишь немногое. Например, странно говорить о Шорохове и Быкове через запятую. Быков, судя по всему, останется в памяти читателей, как автор книги о Пастернаке в серии ЖЗЛ. … но только пока новый быков не напишет что-нибудь ещё на ту же тему. А Шорохов сегодня — фигура не гламурная, а значимая в критике и литературе. Не получится вычеркнуть его из десятки сильнейших и самых активных авторов, находящихся у порога сорокалетия. С другой стороны, вернёмся к тому же Поплавскому… Если в этом перечислении он вполне мог встать в один ряд с Пастернаком, а Борис Леонидович легко осознаётся, как ты сказал «через запятую» с Тихоновым, то они — совсем рядом. Просто — на «воздушных путях». Этот абсурд был всегда. Никто не ставит через запятую Булгарина и Белинского. Подразумевая, что роль последнего куда выше в истории литературы, чем первого. И всё-таки… Возьмём историю с лермонтовским «Героем нашего времени». После статьи Белинского продажи «Героя…» почти совсем прекратились, а стоило Булгарину написать всего полстранички эмоционального текста о проведённой им ночи за чтением «Записок Печорина», как весь тираж разлетелся. Думаю, нам просто что-то не дано понять в жизни никогда, таков замысел Божий о человеке. А тем более не имеет смысла расставлять ещё живущих и созидающих по ранжирам.
— Теперь о прозе. Помнится, мы говорили с вами о нескольких весьма успешных молодых авторах — и вы не скрывали, что к некоторым из них у вас отношение сложное. По причине? Вы находите современную молодую прозу неглубокой? Суетливой?
— Мне ближе другие авторы, например, Сергей Щербаков и его насквозь православная проза. Как он пишет о зарождении любви во «Встрече», — это бунинской силы рассказ. А его «Ерёма», думаю, высочайшей пробы вещь. Молодая литература перетирает вечные темы так, словно до них никого не было, и никто никогда об этом не писал. И это следствие во временном разрыве литературных поколений, о котором я говорил выше. Двадцать лет пустоты, когда писатели вынуждены были зарабатывать на жизнь, продавая газеты, создало эффект выжженного поля. Современная литература до подростков не доходила, а классику они читать не хотели. Вот недавно встречался с замечательным писателем Евгением Войскунским, он показал мне длинный список Букера. Его «Румянцевский сквер» там тоже есть. Но я заметил и господина Иличевского. Не преминул открыть и его текст. И что же вижу — банальности, неточные сравнения и эпитеты в первом же абзаце. И с этакой неряшливостью идти в русскую прозу? А зачем вымучивать такую длинную повесть о бомжах? Только с одной целью — срубить деньжат, известно же, что до сих пор платят одним пачкунам России. А ведь выдвинули его в этот список уважаемые люди и журнал с большой историей. А вот тебя там нет, зато есть Сегень с нужным партии, как «Молодая гвардия» Фадеева, «Попом». Кстати, и то и другое произведение было написано вовремя и сильно. Вот такая картина — и те, и другие пишут на заказ, а не по велению Музы. (Извини за высокий штиль).
— А что у нас с прозой маститой? Можете, опережая историю, расставить по местам современных живых классиков? Кто останется и кто исчезнет? Солженицын, Белов, Искандер? Маканин, Аксенов, Лимонов, Улицкая, Поляков, Петрушевская, Битов?
— К своему недавнему юбилею Битов напечатал в нескольких московских журналах удивительные по силе рассказы. Это изменило моё отношение к нему и его творчеству. А вот о последних вещах Аксёнова и Маканина ничего хорошего не скажу.
Перечисленных вами авторов распределить по порядку не могу… Может они все на одной ступеньке стоят? Но скорее у каждого из них своя приставная лестница у кого на небо, а у кого в подпол. Не мне решать… Моё дело стихи записывать, да детей растить.
— В чем главная проблема современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Я недавно разговаривал именно на эту тему с Михаилом Кизиловым, главным редактором журнала «Смена». Так вот из нашей беседы я понял, что у молодых нет самого главного — судьбы. Фантазия есть, талант даже есть, бойкость пера удивительная… а писать им не о чем. Потому что живут они все словно в одной большой коммунальной квартире, и, естественно, на одной улице, в одном дворе, правда, не известно в какой стране, государстве и даже планете. Всё обезличено, шаблонно, типично и без подтекстов. Скучно брат… Даже Шаргунов в общем ряду сотоварищей отличается лишь чистотой текстов и ярким талантом, а всё равно, убери фамилию и не узнаешь, кем написана книга. Хотя энергетика личности у него умопомрачительная. А главная проблема пока одна, в писателях сегодня числится огромное количество «хоббитов», у меня была в своё время статья в «ЛГ» с названием «Явление хоббита», где главным героем был Липскеров. Хобби, а не работа, не смысл жизни, не пещь огненная. Не единственная возможность прокормиться, как это было у Чехова и у Достоевского. Я думаю, что мы дождёмся нового слова только из среды так называемых новых разночинцев, неустроенных в жизни, стремящихся, благодаря своему таланту и деньгу заработать, и жизнь осмыслить, и нетленку создать. А ещё важно, что они придут из той среды, в которой до сих пор бултыхается большинство человеков нашей страны. Но пока, ты — один такой… что ли?
— Спасибо, конечно, но, уверен, нас больше. Но свой список я в другой раз озвучу. А в чем, как вы думаете, проблемы писателей пожилых? Почему романы вчерашних властителей дум так мало читают? Слава Богу, еще издают и Бориса Васильева, и Юрия Бондарева, и Гранина, и Бакланова — но для читателя новых времен их миры стали чуждыми. Я, так или иначе почитающий всех названых, воспринимаю это почти трагично. Хотя бы потому, что многие книги всех перечисленных в разы лучше многих известных сегодняшних книг. Или все получили сообразно заслугам?
— Они просто выпали из времени. Им в некотором смысле «повезло», все они сели в одну «машину времени», улетели в прошлое и оттуда подают свои голоса. Если бы после революции Бунин, Ходасевич, Борис Зайцев, Георгий Иванов и Набоков, например, повёли себя так, то их бы просто не было для русской литературы. С советскими писателями, а их творчество я беззаветно люблю, это часть моей памяти, произошло то же, что с Северяниным. Они пытаются вернуть прошлое, не желая принимать настоящее и преобразовывать его. Понравилось недавнее высказывание Владимира Личутина о времени: он считает, что нелитературная попытка вернуть прошлое — утопия, потому что даже настоящего нет, а что уж говорить о будущем и прошлом. Кстати такого же мнения придерживается известнейший исследователь эмигрантской литературы Олег Михайлов. А приводит это желание реанимировать вчерашний день к трагедии личности и гибели таланта.
— О собратьях-критиках будем говорить? У нас есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы ее направления? Цели? Вокруг каких изданий группируются ударные группы критиков? Кто работает по одиночке? Как вы расцениваете работу тех, кто очевидно влияет на литературный процесс именно в своей ипостаси критика — Басинский, Бондаренко, Немзер, Топоров, молодой Лев Данилкин? (Или, на ваш взгляд, на литпроцесс влияют иные персоны?)
— Трудно поверить, что на отсутствующий процесс может что-то влиять. Я часто встречаюсь с читателями в России и за рубежом и вижу, что они не знают эти фамилии. За границей известны те, кого Швыдкой вывозит на показ в мир. А в России, кого видят по TV. Так, скажи, в чём же сегодня роль критики? Признание в любви к соратнику по цеху — раз, возможность свести счёты — два, заработок — три… Хватит? Недавно услышал абсолютно верное определение от одного из коллег: мы сегодня или чистильщики или пиар-менеджеры. Третьего не дано. Объективная реальность, к сожалению, материальна до отвращения. И духовной составляющей в ней сегодня нет. Вокруг какого бы издания не собрались пишущие о литературе критики, роль их ничтожна, так как они не помогают создать единую картину, цельное литературное поле, а служат дальнейшему разобщению.
— «Литературная газета» — в чем ее отличие от иной литературной периодики? В чем плюсы этой газеты и, быть может, минусы?
— Роль её вытекает из позиции главного редактора, а она — центристская и объединительная. «Литературка» пытается восстановить единый литературный процесс, связать несвязуемое, печатая на одной странице новости из разных союзов писателей и произведения их авторов. А минусы только в человеческом факторе — не все готовы проявить терпимость к другому взгляду. Талант имеет право на собственное мнение, и с этим его мнением можно поспорить только столь же талантливым своим. При этом — в художественной форме. Пиши, доказывай. А глотку драть — это из другой оперы.
— Что скажете о иных изданиях схожего толка: «Ex Libris НГ», «День литературы», «Российский писатель», «Литературная Россия»?
— Роль этих изданий, как я уже сказал, определена позицией редактора. Насквозь бондаренковский. «День» настолько не ровен по содержанию, что порой диву даёшься, как можно такой «отстой» печатать, словно в «Московском литераторе». Но тот же «День» куда существеннее и значительнее «Российского писателя», насквозь органа СП России и отголоска старых советских литературных изданий. «Литературная Россия» делает неплохую рубрику «У нас была великая литература», в некотором смысле ликбез для современного читателя. И имеет в своём активе талантливейшего Александра Трапезникова, чьи обзоры могли бы украсить и «ЛГ». Гриценковский разворот в «Ex Libris НГ» с претензией на скандал, узок тематически. Например, недавно прогнулись перед руководителем «Дебюта» Виталием Пухановым (моим сокурсником по Литинституту) да так, что стало ясно, что перед нами не поэт, один из лучших учеников Ошанина, а функционер. И не понятно чего добивались. А мальчишеские наскоки на поэзию Юрия Кузнецова? Да вы, ребята, напишите хоть что-нибудь. Вы же пока и не существуете в литературе. Т.е. моська лает на слона. Опять реклама себя, через чернуху и цинизм. А ведь Гриценко, несомненно, интересен как писатель. Получается, что ранняя слава губит несформированные души. Впрочем — это общее место.
— Сохранилось ли, на ваш взгляд, идеологическое разделение в современной литературе, и, в том числе, в критике? Знаете ли вы примеры отрицания критикой отличных текстов именно в силу идеологического неприятия?
— Ничего не изменилось со времён высказывания «в России все или фашисты или демократы». О подобном отрицании недавно писал в «ЛГ» Лев Пирогов. Поэтому повторяться не буду. Там всё доказательно.
Ещё один пример: собирается «День поэзии», часть авторов не хочет участвовать в нём, потому что не верят составителю, зная его политические взгляды. Глупость, конечно, а в итоге мы получим «День поэзии», похожий на Олимпиаду 1980 года в Москве. Но политика, мне кажется, сегодня не основополагающая черта, намного важнее понимать роль денег. Критика оплачивается щедро. А в связи с бедственным положением многих писателей с именами из числа старшего поколения, происходит следующее: многие их них без зазрения пишут предисловия к книгам очень посредственных «сынков» и денежных подавал, позволяя им получать, таким образом, очень престижные премии. А не стыдно ли мараться?
— Какие газеты, журналы сайты читаете и почитаете? И с каким чувством?
— Ничего не почитаю в Интернете, хотя почитываю. Наверное, я бесчувственный, с точки зрения современников. Никак не могу отделаться от ощущения при работе в Интернете, что нахожусь в общественном туалете, где все стены и даже толчок исписаны (прошу прощение за тухленький каламбур) чёрт знает кем. И, по этой причине, не могу доверять написанному. Жаль, что даже с такими интересными собеседниками, как ты, приходится общаться над этой выгребной ямой. А было бы чудненько ждать письма по почте… Отвечать, неспешно и с расстановкой.
Журналы читаю почти все. Просто в «ЛГ» я веду две рубрики обзоров периодики, поэтому излишне осведомлён. А вообще в стране почти две сотни журналов. В каждом можно найти что-нибудь стоящее. Отмечу запомнившиеся в последнее время «Вертикаль», «Ночь и День», «Север», «Дружба народов». Почти все они хоть и не московские, но мне кажется, скажем так, более центральные. Наверное, издалека обзор лучше. Или они жизнь в глубинке лучше знают? А неприятно читать журналы посвящённые одному человеку — юбиляру. Какая-то «Малая земля» получается.
— А с каким чувством смотрите первый и второй канал телевидения?
— Сразу вспоминаю советскую эпоху. Официальные доклады перемежаются рекламой и истерическим смехом зрителей, похожих на больных психолечебниц. Раньше я спокойно относился к юмористам, а сейчас просто хочется набить им морду — время-то не для дури, а для деятелей, поэтому сегодня смеяться просто не над чем. Так как вокруг, если не делать выводы только по жизни в Москве, — могилы, вымирающая страна и всё возрастающая апатия. Идиотским подшучиванием делу не поможешь. Неужели все шуточки Задорнова были лишь шагами в сторону Талмуда? А если наоборот, то, значит, его циничный сарказм — стимулятор для размножения… денег в его кармане. Интересно, понравится ли этим шутникам, если подобные штучки будут произноситься на могилах их близких?
— Надо ли политикам слушать литераторов? Памятуя о том, сколько глупостей они произнесли и написали в последние десятилетия?
— Здесь ничего сказать не могу. Политиком не был. Точнее мог быть, но не захотел. Не был и литератором, к словам которого прислушиваются. А вот «по поводу» — поговорить могу. Мой тесть был парторгом ЦК КПСС и читал он солоухинские «Владимирские просёлки», «Гадкие лебеди» Стругацких и тому подобную «вредную» для советской власти литературу. И даже при каждодневном наблюдении его о влиянии литературы на власть сказать ничего не могу. Кое-что понял, услышав признание президента Путина о том, что он читает перед сном. Мне казалось, что читать Ерофеева, а потом молитвослов, как-то странно. Хотя в чужом глазу соринка всегда виднее…
— Политические взгляды есть у вас? (Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще).
— Конечно, есть. Я, как и моя семья — православные русские люди. Вырос я в советскую эпоху и имею, благодаря этой эпохе, неплохое образование, соответственно, изучал философию и политические учения различных времён и народов. И уверен, что нет лучшей утопии, чем коммунизм. Но человечество настолько погрязло в грехах и собственной глупости, что до светлой жизни ему далеко. Да, впрочем, она — светлая жизнь — и не достижима на этом свете.
— Как вам нынешняя политическая элита?
— В своё время удивился, что тебя в числе прочих молодых писателей пригласили на встречу с президентом. А вот совсем недавно не удивился слухам, что именно за твоё приглашение пострадал один из организаторов этой встречи. Это — вступление.
Неприятны из политических фигур почти все, но каждый по-своему. Долгое время я был уверен, что и выбрать некого. А на днях летал в составе бригады журналистов в Белгород с Сергеем Мироновым. Так вот, как человек, он оказывается интереснее, чем как политик. Но думаю, что для политика сохранение человеческих черт, открытости, чувствительности к чужой боли, умения слушать и видеть, — главное. Хотя со многими пунктами программы его партии я не согласен. Например, я против идеи сокращения до шести месяцев срока службы в армии — это приведёт к полному развалу её (надо напомнить, что у меня сын растёт). Не понимаю, почему нет специальной программы для поддержания материнства и детства и многодетных семей. Почему нет развёрнутой программы возвращения жизни селу… Да много чего в их программе нет. Но направление выбрано верное — забота о стариках, воинах-пенсионерах, единство страны.
— Современной власти нужна литература? Зачем, на ваш взгляд, Медведев, Сурков и Путин столь часто встречаются с писателями?
— Думаю, пытаются нащупать лояльных власти авторов. С удивлением заметил, что после участия в одной из подобных встреч многие изменяли своё мнение о положении в стране, зауважали сегодняшних лидеров, отказались от какой-либо критики и собственной позиции. Так было в сороковых годах прошлого века, когда молодым Алигер, Симонову, Долматовскому и прочим вручили ордена и практически подкупили на всю оставшуюся жизнь. Некоторые это называют гибкостью, а по мне — это прохиндейство. Точно такое же как креститься — и не верить. Трудно оставаться честным перед самим собой и перед Богом.
С правды начинается литература. Этой правдой и продолжается жизнь.