Андрей Сен-Сеньков. Поэзия сегодня просто сногсшибательно разнообразна, интересна и непредсказуема
Вообще мне по определению должны быть чужды те стихи, что делает Андрей Сен-Сеньков (слово «делает» пишу исключительно с оглядкой на Маяковского — это он разрешил так говорить).
Так вот, то, что делает Андрей (и в стихах, и в лирической прозе) — это не мои гармонии, не мои метафоры, не моя, образно говоря, физиология. Тем не менее я часто читаю его тексты, и потом по нескольку часов хожу под впечатлением той или иной строки: в таком вот тихом очаровании, которое трудно определить словами.
Например, вот это процитирую: «Ты рисуешь желтый кружок. Цвет такой вкусный, что ты начинаешь слизывать получившийся рисунок. Вечером с соседской девочкой Дженис у вас будут получаться и не получаться желтые поцелуи. На следующий день у Дженис тоже будет урок рисования. Но она не придумает ни одного предмета желтого цвета. А после школы ее собьет автомобиль. Такси, возвращающееся из автосервиса, где его только-только покрасили в желтый цвет. А ты будешь стоять рядом, и собирать в ладонь слетающие с ее губ обручальные кольца кончившегося детства».
Или вот это:
«…однако
перед тем как исчезнуть
гласные превращаются в согласные
и наоборот
получающийся текст
гоголю незнаком
он не может отделаться
от ощущения
что сгорает
не только второй
но и третий
том
мёртвых душ»
Или такое ещё:
«жизнь женского человека:
придумывать каждую секунду
какое-нибудь новое странное кресло
в котором
смогла бы красиво сидеть»
Ладно, больше не буду. Читайте интервью.
— Андрей, приветствую. Можешь рассказать, откуда ты родом, где учился, чем занимался, с какой поры началась литература, и чем занимаешься ныне?
— Я родился в 1968 году, в Таджикистане, в маленьком городке Кансай, построенном после войны ссыльными японцами для добычи цветных металлов. Почему-то разрешили дать им городу японское название. Кстати, Харуки Мураками тоже родился в Кансае. Только в настоящем, конечно. Но все равно мы немного земляки…
В России с 1990 года. В Москве с 2002-го. Азия никакого следа во мне как в писателе не оставила. Всегда чувствовал себя там случайным. Неумышленным. Ошибочным.
Писать начал сравнительно поздно. В 19. Первая книга — в 27.
— В Америке был недавно? Как Америка?
— Америка по-настоящему great. От гигантских порций в ресторанах до гигантских работ Поллока. И то, что помещается между ними — тоже great.
Я ожидал увидеть стерильную вылизанную страну. Все не так — улыбаются американцы только тогда, когда хотят. Милый мусор на улицах. Могут сказать fuck you, Russian и т. д. В общем, был как дома.
А океан! Господи, он также похож на море, как небо на небо в открытой форточке, т. е. никак не похож.
— О твоей генеалогии: на чьих книгах воспитывались, кто оказал определяющее влияние? Есть ли поэты, чьими текстами ты болел в детстве — но спустя годы вдруг осознал, что перерос их? И, в свою очередь, есть ли поэты, чье слово поразило уже в юности — и с тех пор это удивление не ослабевает?
— Все, что читалось-читается-будет читаться, оставляет царапины, вдавливания, ожоги, мурашки. У одних учишься как делать, у других как не делать.
Главная книга жизни (в 40 лет понимаю ясно) «Кондуит и Швамбрания» Кассиля. В общем, все мои книги — это такой бесконечно-неудачный апгрейд Швамбрании.
Из поэзии — навсегда Мандельштам. Вот действительно, удивление не ослабевает…
Я все больше с музыкой, кино и фотографией дружу последние годы, чем с литературой. Хотя читаю много.
— Ты вообще чью поэзию любишь особенно страстно (если любишь, конечно)? Я в своё время очень более греческой поэзией XX века и латиноамериканской… Жена моя любит французскую начала того же XX века… Есть много очень хорошей поэзии, которую мы вообще не знаем.
— А вы в переводах читаете или в оригиналах?
— В переводах, конечно.
— И я в переводах, к сожалению. Т.е. люблю «русских» Буковски, Фроста, Элюара, де Мандьярга, Уайнбергера, Понжа, Вальехо, Динеску…
— Если мне не изменяет память, я однажды читал восторженный отзыв о твоих стихах замечательного писателя Александра Житинского. А ты сам как-то представляешь себе своего читателя? Каким он может быть, что он должен знать? Или он может быть, скажем, ребёнком, и твоя книжка — станет первой его поэтической книжкой?
— Нет-нет. У Житинского был издевательский отзыв. В Живом Журнале был опрос на тему «Кто ваш любимый поэт». И я получил в какие-то разы голосов больше, чем Кушнер. Житинский и написал «Сен-Сеньков стоит один миллион рублей» (это он перемножил сумму премии «Поэт», полученную Кушнером на эти самые разы).
А про читателей моих книг отлично написал Данила Давыдов в рецензии на одну из них — «идеальное чтение для посетителей Музея Кино».
Для детей про свои стихи не думал. Зато маленькую книжку маленьких сказок написал. Надеюсь, в следующем году выйдет.
— О твоих публикациях-книгах-премиях — если есть таковые. И вообще о творческом, скажем пышно, пути. Что удалось, что нет? Кто тебя переводил на иностранные языки? Насколько успешны переводы?
— Публикаций много. Может, под 80. Треть — за пределами России. Перевели на семь языков. Качество оценить не могу. По-итальянски, правда, звучит красиво. Но это же язык такой…
Книг вышло пока шесть. Еще будут.
Премии не получал. В шорт-листы иногда попадаю. Вот был финалистом премии им. Андрея Белого в 2006 году.
— Нет, а реально, можно ли экранизировать стихи (читал у тебя в ЖЖ, что ты размышлял на эту тему). Я вот, знаешь, мечтаю, чтобы ролики со стихами, великолепно сделанные, крутили по ТВ. Хочу и всё. Не надо этого, как ты думаешь? Лишнее? А я вот хочу.
— Конечно, можно. И удачные примеры есть. На стихи рижанина Сергея Тимофеева или москвички Ульяны Заворотинской.
Про ТВ ничего не понимаю. Там страшно. Для меня телевизор это приставка к DVD-проигрывателю.
— Насколько я понял, ты любишь Брайна Ферри. Я тоже очень люблю. Поэт вообще должен понимать музыку? Или это ему вовсе не нужно? А песни на твои стихи возможны? Кто их мог бы сочинить?
— Люблю. 21 час до начала концерта осталось…
Сейчас с Павлом Жагуном (Piezo) пишем альбом. Он накладывает мой голос на какие-то волшебные звуки. Предварительно проект назвали СЕНЕСТОПАТИЯ. Это так вымышленные телесные ощущения в психиатрии называют.
— Что читаешь сейчас?
— Последний роман Уэлша. До этого перечитывал кельтские мифы.
— Как ты оцениваешь состояние современной поэзии? Если можно — с определением твоего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.
— Поэзия сегодня просто сногсшибательно разнообразна, интересна и непредсказуема.
— Отдельный вопрос о том поколении поэтов, которым досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Насколько их известность была заслужена? Насколько велик их вклад в русскую поэзию? Останутся ли они в сокровищнице русской поэзии?
— Им повезло. Тогда не было русского рок-н-ролла. Черта с два их бы слушали, будь у нас свой Джим Моррисон или Velvet Underground. А останутся ли они в истории — зависит от того, кто эту историю будет писать. И переписывать спустя время.
— В чем главные проблемы современного литератора — тем более, поэта? Денег нет? Славы нет? Возможностей нет?
— Проблема была, есть и будет одна — плохой текст. Сопротивление его жуткому появлению на свет — единственная цель и задача. Все остальное — золотое напыление.
— Какие газеты и журналы читаешь и любишь?
— «Афишу».
— Сохранилась ли литературная критика в России? И если да — кто может адекватно оценивать поэзию, поэтические процессы?
— Лучшие критические заметки о поэзии пишут сами поэты. Похожее было 100 лет назад с художниками. При отсутствии вменяемых критиков они сами стали писать. И получилось. И у нас получается. См. хотя бы питерский журнал «Транслит».
— Есть ли у тебя политические взгляды? Или они вредны поэту?
— Я ни разу в жизни не был на выборах. Но, похоже, в этот раз идти надо.
— Почему?
— Нынешние выборы — это тот случай, когда я чувствую, что не пойти подло по отношению к самому себе. Да ты и сам все понимаешь.