Андрей Рудалев. Православие, Просвещение и Великая Победа — такова основа русской государственности
Мне кажется, что Андрей Рудалев — человек удивительной душевной ясности. То есть, обладает он, помимо своего литературного (а вернее сказать — критического) дара еще и такими человеческими чертами, которых не хватает многим и многим, а уж литераторам особенно часто.
И это, на мой вкус, залог того, что Андрей Рудалев, который ныне является одной из ключевых фигур молодой литературы (чтобы он сам о себе из скромности не говорил), завтра станет одним из ведущих критиков и исследователей литературного процесса вообще. Безо всяких скидок на возраст.
Потому что, как можно наглядно понять уже из данного интервью, Рудалев — не работник узкой специализации, проще говоря, он не просто литературный критик, но — человек, познающий мир всерьез, философски, глубинно. Это, кстати, вполне в традициях русской литературы и классической критики.
— Давай расскажем, кто такой Андрей Рудалев. Где родился, как учился?
— Родился, вырос и живу поныне в городе Северодвинске Архангельской области, что на берегу Белого моря. Окончил филфак местного педуниверситета. После вуза успел поработать преподавателем на кафедре литературы, охранником в ночном клубе, продавцом в киоске, рекламным менеджером и вот в последнее время подвизался на ниве журналистики, сейчас пресс-секретарь городского Совета депутатов.
Вообще мне всю жизнь везло с учителями. В школе директор Валентина Петровна Бакаева — историк по специальности вела меня, хотя до сих пор загадка почему, ничем особенным я не выделялся: играл в футбол, слонялся с компаниями сверстников, придумывая различные забавы. В вузе моим научным руководителем стал Сергей Викторович Козлов, который привил мне сильную любовь к медиевистике, культуре Древней Руси, к Православию. Уже тогда в середине 90-х стали появляться труды Отцов Церкви, работы отечественных религиозных философов. Традиционно в провинциальных городах России книжный голод является некой аксиомой, поэтому приобретение каждого ценного тома становилось настоящим духовным пированьем.
Помню один забавный эпизод: работая в ночном киоске, ко мне в будку два на два метра набилось помимо меня еще четыре человека, и мы азартно и шумно под пивными парами спорили о проблемах семиотики и структурного анализа текста. Со стороны, эта картина смотрелась очень даже сюрреалистично.
— Тебя уже называют одним из ведущих молодых критиков России. Ты как к этому относишься? С юмором? С интересом? Или считаешь, что это так и есть: ты ведущий критик?
— Это шутка такая. По крайней мере, я ничего подобного не ощущаю. Стараюсь реалистично смотреть на вещи, но особенно серьезные требования предъявляю к самому себе. Это можно определить так: я знаю, что могу кое-что сказать, иначе какой смысл всех попыток высказывания, но пока ровным счетом ничего еще не сделал.
Если честно, не могу назвать себя литературным критиком, я пока еще ищу форму высказывания. Занятие критикой первоначально рассматривалось мной как особый вид физкультуры, чтобы мышцы не застаивались. В перспективе все-таки планировал заняться серьезной научной работой. Поначалу это была работа для себя, собирание материалов для чего-то будущего. Но вот как-то мы с другом зашли к нашей школьной учительнице Валентине Петровне в гости. Я, разгоряченный предварительно употребленным алкоголем, что называется «распушил перья», начал изрекать всевозможные глубокомысленные сентенции. Она молча слушала меня, а потом сказала: «Андрей, это все хорошо, но где твои статьи, почему ты нигде не печатаешься?!» Надо сказать, что все мои учителя были авторитарного типа, то есть могли высказать мысль, которая долгое время сохраняла потенциал императива, играла мощное побуждающее действие. С тех пор, а это был 2002 год, и начались мои опыты публикации статей.
— Меня все время вопрос мучает: как критику жить тяжело. Вот мы встречаемся, пьем водку, Прилепин, Новиков, Сенчин, Кочергин, Карасев, Рудалев. А потом Рудалев берет нам и перемывает все кости, душу нашу, выплеснутую на лист бумаги, расковыривая любопытным пальцем. Какие чувства испытывает критик? Не боится друзей растерять?
— У критика извращенный ум, он питается чужими энергиями (шутка).
Критик в своей работе можно сказать восстанавливает мифологему об умирающем и воскрешающем божестве. Он, действительно дробит весь текст, разрывает его на части, чтобы потом из этой хаотичной множественности восстановить некое новое прекрасное целое, то есть подойти к пониманию текста. В этом и состоит смысл анализа. Неслучайно испокон веков существовала практика экзегетического толкования. В творчестве не все зависит от личных качеств автора, он еще и медиатор, через который актуализируются смыслы, которые часто находятся за пределами его понимания. Очень хорошо природу творчества раскрыл Лермонтов в своем стихотворении «Когда Рафаэль вдохновенный».
Все-таки, наверное, критика — это не разговор о личностях. Критик не враг писателя, они соработники в одном общем деле. Конечно, здесь бывает иногда немножко больно, обидно писателю, который возомнил себя небожителем, но ведь само творчество есть боль, страдание, страх, и уже после — любовь. Если уж ты подписался на это, то будь добр принять правила игры. Писательство — это большая ответственность. Средневековый монах месяцами готовил себя, чтобы получить право приступить даже к переписке текстов, молился, постился, и после всего этого он все равно считал себя недостойным этого великого дела. Сейчас же литератор все более осознает свои безграничные права, совершенно забывая об ответственности.
— Чего ждешь от литературы в новом году? И от кого именно?
— По сути, сейчас мы видим имитацию литпроцесса. Это более походит на игру на тотализаторе, ставке на скачках. Литературная жизнь у нас консолидируется вокруг издательств, «толстых» журналов, всевозможных премий престижных и не очень. Писатель таким центром практически не является. Читатель в этом высококалорийном, но не всегда полезном для души и тела вареве либо вылавливает натренированной рукой наиболее аппетитные куски, либо наобум лазаря черпает — что попадется. Каков промысел будет в этом году сложно сказать, но всегда хочется радостей. Большие ожидания от нового молодого поколения в литературе. Любые успехи ребят всегда расцениваю и как свою личную победу.
— На кого ориентируешься в современной и классической литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая русская критика?
— Одно время любимым чтением были «Жития святых» св. Димитрия Ростовского, «Добротолюбие», невозможно было обойти вниманием Великих капподокийцев: Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского. Большое влияние оказал Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама. Вообще весь этот корпус святоотеческого наследия нужно возвращать читателю, глубины которые представлены там, поражают воображение.
Если взять из русской философии Серебряного века, то всегда с трепетом относился к таким именам, как Лев Карсавин, Петр Бицилли, Павел Флоренский, Евгений и Сергей Трубецкие. Из уже практически наших современников: Бахтин, Лотман, Аверинцев, Лихачев, Кусков, Панченко, Бычков.
При упоминании о классической русской литературе практически сразу возникают имена: Достоевского, Гоголя, Пушкина, Лермонтова. Например, когда я занимался репетиторством, готовил ребят к сдаче вступительных экзаменов по сочинению, то, можно сказать, параллельно учился и сам. Каждый раз, обращаясь к классическим произведениям, будь то «Герой нашего времени» или «Мертвые души» или что-то другое, открываешь там новые богатейшие уровни, четко осознаешь всю надвременность этих текстов, их вечную моложавость. И это не общие слова, а, действительно, прочувствованное сильное переживание. Перечисленные имена скорее не столпы, а некие живоносные токи, которые пронизывают всю нашу тысячелетнюю культуру.
Русская классическая критика обладает особой симфоничностью, она рождается на стыке литературоведения, лингвистики, философии, культурологи, религиоведения, социологии, политологии, этики, эстетики и т. д. Это продукт долгого брожения. Таковыми можно было считать недавно ушедшего от нас Аверинцева, Топорова, Чудакова, из ныне здравствующих на ум приходят имена Бочарова, Роднянской.
— Биографию Корнея Чуковского читал в ЖЗЛ? Есть сегодня в критике величины, соразмерные великолепному Корнею? Можешь ли ты набросать список самых ярких, на твой вкус, критиков?
— Про биографию Ирины Лукьяновой о Чуковском много слышал, но пока она еще не попала мне в руки. Тот же Корней Иванович еще в 1907 году в статье с очень симптоматичным названием «О короткомыслии» писал, что на «глазах вымирает один из существенных родов российской журнальной словесности — литературная критика». Вымирает она и сейчас, перекочевав либо на газетную, либо глянцевую бумагу. Конечно, она едва ли окончательно умрет, но все эти процессы оказывают свою негативную роль: она мельчает, критики размениваются по пустякам.
Но это вовсе не значит, что ярких имен нет. Надеюсь, что таковыми станут Валерия Пустовая, Сергей Беляков, Василина Орлова, Роман Сенчин.
— Как относишься к критическим работам Быкова? Бондаренко? Пирогова? Шенкмана? Лесина? Ермолина? Костюкова? К Ивановой и Латыниной?
— К каждому по-разному, некоторых категорически не приемлю, с кем-то нахожусь в состоянии постоянного диспута, высказывания же других оказывают неоценимую поддержку в работе. Но, по сути, многие из них — подвижники. Если писатель сейчас общественным мнением рассматривается чуть ли ни как маргинал, то критика — это вообще занятие сомнительное. Но чтобы там ни было — пусть тиражи хорошей литературы ничтожны, пусть критику читают не тысячи, а единицы — смысл дела не пропадает. Малыми трудами формируется новая духовная общность, которой будет жить Россия в будущем. Достаточно одного праведника, чтобы спасти целый город. Если же считать, что критика — всего лишь обслуга литпроцесса, то тогда действительно ее место в лакейской.
— Что в литературной периодике, на твой вкус, наиболее адекватно отслеживает и оценивает литературный процесс? «ЛГ», «ЛР», «День литературы», «Экслибрис», «Культура»? Обо всех в отдельности можешь сказать пару слов?
— Из перечисленной тобой периодики есть плюсы у многих: «Литературная газета» не замыкается в узколитературных материях, ведь литература не может жить только лишь собой, она должна существовать в очень широком контексте, интересные публикации регулярно попадаются в «Литературной России», «Дне литературы», «Экслибрисе» и часто именно благодаря их открытости для авторов из провинции. Но в тоже время попадается много пустоты. Так я даже пару лет выписывал «Экслибрис», причем единственный во всем городе, отчего были постоянные проблемы с доставкой. Но вот как-то прочел пару номеров, что называется подшофе… Кстати, советую, очень хороший способ теста на качество. Так вот, все эти номера я чуть ли не в бешенстве покидал в корзину, и с тех пор «Экслибрис» в нашем городе никто не выписывает. Нет, я не поставил на нем крест, регулярно по четвергам захожу на сайт газеты, и иногда он меня радует.
— Сохранилось ли, на твой взгляд, идеологическое разделение в современной литературе и, в том числе, в критике? Знаешь ли ты примеры отрицания отличных текстов критикой именно в силу идеологического неприятия?
— Без идеологии нельзя, без нее человек становится прохладным. Но вопрос стоит о качестве идеологии. Так, к примеру, высшим достижением человеческого ума я считаю Троичный догмат, который превосходит все прочее. Идеология это или нет, сужает ли он как-то горизонты человеческого разума или нет?..
Многое портит кондовая заидеологизированность критики, деление свои-чужие, которое часто не более как поза. Идеологические расхождения не должны ставить крест на диалоге, иначе нам придется отрицать любую возможность миссионерства. Беда в том, что идеологию подменяют компотом банальных амбиций часто недалеких людей. Это чудовищно агрессивное варево, которое душит все прекрасное. И все, что не входит в прокрустово ложе, объявляется неформатом. Так задвигают Валентина Распутина, Леонида Бородина, внушают, что в советский период не было достойной литературы, если она не жила в катакомбах.
— В чем главная задача критики вообще?
— Критика абсорбирует ценностные критерии, помогает формировать духовную парадигму общества на настоящем этапе, вписанную в контекст тысячелетней традиции. При этом нельзя замыкаться на современности, механистическом отслеживании литновинок. Все это грозит автоповторами и топтанием на одном месте. Кажется, Чаадаев писал о вреде чтения новинок.
— Какие газеты, журналы сайты читаешь и почитаешь? И с каким чувством?
— Интернетовский «Журнальный зал» дает наиболее полную литературную панораму, хотя, конечно, отсутствие в нем таких журналов как «Москва», «Наш современник», некоторых региональных изданий, удручает. Сейчас один-два журнала не дадут читателю представления о современном состоянии литературы, выписывать три-четыре издания накладно, поэтому такое Интернет-средоточие «толстяков» играет большую роль. Но я больше чем уверен, что журнальные тиражи увеличить как минимум в десяток раз можно. Делается это не вдруг, и всплеск интереса нужно подготавливать, следует продумывать механизмы восстановления у людей привычки к подписным изданиям. Однако сами издания пока этим не озадачиваются, видимо дотационная игла, на которой они уныло сидят, не дает свободы действий, развивает пассивность.
Просматриваю достаточно много изданий в ареале от «Завтра» до «Новой газеты», каких-то предубеждений здесь нет, везде можно найти глупость, но и что-то ценное. В последнее время стало нарастать личное убеждение, что количество информационного вала, крайне отрицательно сказывается на его качестве, и вообще «информационная эпоха», в которую мы якобы вступили, не более чем очередная глобальная фикция.
— А с каким чувством смотришь ОРТ и РТР?
— Крайне редко. Там с утра людей пичкают всяческой оккультной ахинеей, а вечером выливают отвратительный скомороший бестиарий. Единственная радость — фильм Павла Лунгина «Остров», показанный по РТР. Достаточно регулярно просматриваю передачу Александра Архангельского «Тем временем» по «Культуре», больше каких-то специальных закладок в телепрограмме не делаю.
— Надо ли политикам слушать литераторов? Памятуя о том, сколько бреда они произнесли и написали в последние 20 лет?
— Конечно, главные объект приложения сил литератора должен быть человек, но литература должна оказывать влияние и на происходящие политические процессы, иначе это будут делать астрологи, сексопатологи, различные ксюшисобчак и прочие властители дум, а она в таком случае малозначима, мелка, попросту нет ее, вместо нее — фантом, фикция. Писательский труд в России всегда был в поле зрения власти, что-что, а значение печатного художественного слова она, власть, никогда не умаляла. Вообще взаимоотношения писателя и власти — крайне сложная тема, но скажу так, что из всего существующего многоголосия должны выкристиллизироваться духовные лидеры. К такому человеку, как Валентин Распутин, почему бы не прислушаться?
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?
— Время, деньги — все это можно при желании легко изменить, труднее бороться с чудовищной мешаниной в головах. Банально, но часто вместо знания реальной жизни, видишь штампы и шаблоны, внушенные СМИ.
Портит писателей и какая-то болезненная жалость к себе. Внушил мысль «я писатель», и весь мир должен хоровод вокруг водить. Звание писателя, критика нужно оправдывать постоянно для других, но в большей степени для себя. Должно быть постоянное свербящее чувство неудовлетворенности, любой успех — повод скорей не для радости, а для сомнений, любая похвала — стимул к пристальному анализу своего дела.
— Будущая жизнь — только литература? Что-то иное представляешь в своей судьбе?
— Выражение «только литература» звучит очень странно. Скажем так, что в жизни всегда будет место для литературы.
— Мечта?
— Я не загадываю на будущее. Было бы завтра, а там решим.
— Политические взгляды есть у тебя? Как тебе нынешняя политическая элита? А спрогнозировать политическую ситуацию можешь?
— Начав рассуждать о политике, ты так или иначе попадаешь в ловушку, хочешь ты или нет, этим ты принимаешь существующие правила. Твоя редакция этих правил то же самое, что судорожное метание в небольшой территории, огражденной флажками. Смысла в этом, по большому счету, нет. Существующая партийная система и вообще институт партий, парламентаризм в нынешнем виде, демократизм — все эти и многие другие идолы времени кажутся чрезвычайно сомнительными. Поэтому нужно отстраниться от всей этой мышиной возни.
С другой стороны, аполитизм — это тоже большая ошибка. Одно время церковь отделили от государства, на ее место пришла литература, которая стала великой именно благодаря тем сокам, которыми напитало ее Православие. Помнишь, в замятинской антиутопии у людей пытались вырезать воображение, фантазию. Вот теперь и литература сознательно отодвигается на периферию, нарочито отстраняется потому, как в ней есть силы неподконтрольные, неуправляемые и непонятные для многих деятелей. Хотя, справедливости ради следует заметить, что литераторы не больно сопротивляются этому. Скоро их всех вывезут в духовную резервацию на пустынные земли, если так пойдет и дальше.
По моему глубокому убеждению, писатель — всегда оппозиционер действующей власти. Счет и требования к ней у него должны быть бесконечны и огромны, он не должен спускать ей ничего.
Какой-то прогноз едва ли смогу сделать, потому что, когда речь идет о родной стране, возникает очень много сильных эмоций, которые мешают здраво рассуждать. Так, когда вспоминаю суворовский призыв: «Мы русские!» — мурашки бегут по коже. А ведь здесь нужно более рассудочное мышление. Но одно могу сказать — и я не буду оригинальным — что страна наша стоит перед очень серьезными испытаниями, где на кон ставится сохранение национальной идентичности, суверенитета.
Сейчас время сложное и интересное одновременно: нужно заново восстанавливать в своих сердцах веру, собирать и строить государство. Православие, Просвещение и Великая Победа — такова, на мой взгляд, основа русской государственности, это знамя, с которым можно далеко идти.