Алексей Шорохов. Лучше умереть под стенами Рима, чем жить на его развалинах…
Поэт Алексей Шорохов — под стать своему деду, что служил в Лейб-гвардии Семёновском полку, в Царском селе, и охранял Николая Второго. Мне кажется, что и Алексей воспринимает литературу как высокую, требующую ответственности службу. В этой службе есть свои опасности; и есть очевидные враги — которым важно вовремя дать ответ.
У меня и восприятие литературы иное, чем у Алексея; и многие из тех, кто для Шорохова являются недругами — мне большие друзья; однако позицию его я уважаю безусловно. Заботами и трудами таких людей как Алексей Шорохов создаётся большое, разнообразное, бурное литературное поле, которое, к счастью, пока никак не походит на кладбище.
— Алексей, приветствую тебя. Можешь рассказать, откуда ты родом, где учился, чем занимался, с какой поры началась литература, и чем занимаешься ныне?
— Родом я из Российской империи, хотя и появился на свет уже в Советском Союзе в годы его наивысшего могущества, в городе Орле. По поводу империи это не пафос и не рисовка — мой родной дед Шорохов Флегонт Анфилович служил в Лейб-гвардии Семеновском полку, в Царском селе, и охранял последнего русского Государя и Его Семью. Увы, но в момент Февральского переворота преданной Государю гвардии в столице не оказалось: она была брошена на фронт, закрыть немецкий прорыв (подобной ошибки, кстати, не совершил уже наученный этим опытом Сталин, державший полки НКВД даже в самые страшные дни Великой Отечественной при себе). Поэтому произошло то, что произошло (для сравнения — в 1907-м Москве хватило одного батальона Семеновцев, чтобы разогнать всю «революцию») и дед вернулся домой с Георгием, фронтовым ранением и серебряной чаркой, подаренной Государыней в дни, когда он лежал в Дворцовом лазарете. Чарка, наполовину спиленная во время голода 30-х, до сих пор хранится в нашем роду — после канонизации Царской Семьи — уже как святыня. В Гражданской дед не участвовал, считая равно и красных и белых разрушителями России.
Прости, Захар, что так долго об этом — но для меня это также важно, как для Пушкина — Арина Родионовна. Потому что я рос в атмосфере семейных преданий о Царском селе, Цесаревиче, хватавшемся за карабин деда, когда дед стоял на часах, и многом другом. То есть я не был, упаси Бог, «диссидентом с фигой в кармане», пионерил, ходил на линейки и субботники, гордился отцом — солдатом Второй мировой. Но также гордился и дедом — солдатом Первой мировой. И знал, что история моей Родины гораздо глубже и величественнее, чем история Советского Союза.
Мое поколение росло в атмосфере «ядерной истерии», если помнишь — «Першинги» в Европе, «Письма мертвого человека» в кино, ядерная зима и ее ужас — в детском сознании и подсознании. Поэтому очень важен момент, когда испытал особую гордость за Советскую армию, увидев тяжелый ракетный крейсер «Москва» в Севастополе. И… понял (детским сознанием) — ядерной войны не будет, не сунутся. Восхищение нашей армией и военной техникой — с тех пор и на всю жизнь. И даже предательский 93-й не смог этого отношения изменить, и первые неудачи в Чечне. Наоборот.
В общем, видишь, слишком много о «первых днях» (ну да они ведь самые важные).
— Нет, и не много, и это действительно интересно…
— Дальше пунктиром: родился, повторюсь, на Орловщине. Потому, думаю, и начал писать. Земля там особенная — Тургенев, Тютчев, Фет, Лесков, Бунин… И не хочешь, запишешь. Россию исходил и изъездил — до юности вместе с отцом-рыбаком, позже — с хипами автостопом. Учился в Орловском педуниверситете (филфак), недоучился — поступил в Литинститут, окончил его. Позже и аспирантуру. Лит — самое важное.
Кто бы что не говорил (а многие со злостью и, видимо, с завистью) — но Литинститут дал России во второй половине ХХ-го века Вампилова и Юрия Казакова, Рубцова и Белова, Солоухина и Кузнецова. Всё первый ряд отечественной словесности. Но главное — поступил я туда в сентябре 93-го. А в октябре по Москве уже ползли танки и БТРы, а нам, мальчишкам у Белого Дома, за шиворот сыпалось стекло от разбитых пулеметными очередями стекол. А кому-то и не стекло… И не за шиворот… Только «война» эта, в Москве, была странная: по тебе стреляют, а ты нет. Потому что до конца никто не верил, что будут стрелять. Тогда и наступило окончательное отрезвление. И не только у меня. Все стало ясно с «демократией». Я и сейчас говорю: любой режим в России будет нелегитимен после 93-го, пока публично не осудят убийц и их подельников. И не вернутся к вопросу об узурпированной тогда власти.
Было ощущение падения Рима. Не в 91-м, а именно в 93-м. Окончательного падения. С тех пор не раз в минуты тоски думал, что лучше умереть под стенами Рима, чем жить на его развалинах. Думаю, тебе это чувство тоже знакомо.
А дальше была жизнь… Учился, параллельно работал: грузчиком, охранником, сторожем на стройке, главным режиссером на телевидении, прошел путь от спецкора до главного редактора газеты, в прошлом году был назван «Лучшим редактором молодежных и студенческих изданий Москвы», этим, то есть журналистикой, и кормлюсь. Случались времена, когда брал у того же Саши Яковлева в «Литературке» взаймы под будущие гонорары (спасибо ему), сегодня сам даю друзьям. Нормальная литературная судьба.
— О твоей генеалогии: на чьих книгах воспитывался, кто оказал определяющее влияние?
— Читал всегда много. С четырех лет. С детства — Лермонтов «Бородино». Позже — Тургенев, Юрий Казаков. В юности — Бунин и Блок. Достоевский. Он же и стал «крестным отцом»: не смог остановиться на школьном Раскольникове, прочитал все пятикнижие Достоевского, а после уже не мог не креститься (в детстве не был крещен). Потом Пушкин и вся великая русская литература по Распутина и Рубцова включительно. Очень близок Шолохов, и тоже с детства (по матери я из донских казаков). Но всегда и везде — Гоголь. Без него не могу, если долго не читаю — плохо физически.
— О твоих публикациях-книгах-премиях — если есть таковые. И вообще о творческом, скажем пышно, пути. Что удалось, что нет?
— Мне всегда везло (а может, просто занимаюсь своим делом). Первые серьезные стихи в четырнадцать-пятнадцать лет, первые публикации и коллективный сборник в Орле — в 16. В девятнадцать поступаю в Литинститут при конкурсе 100 человек на место, тогда же первые серьезные публикации в Москве. В «Независимой газете», «Литературной России», «Книжном обозрении», журнале «Москва». Сегодня уже проще назвать издания, где не публиковался («Новый мир», «Знамя»…). Автор четырех книг стихов (одна переведена и издана в Сербии). За две из них удостоен премий «Хрустальная роза Виктора Розова» и «Эврика».
Что не удалось? Написаны (одна даже сверстана) две книги статей, но пока (давненько уже тянется это «пока») не изданы. Первая сменила уже три издательства (то есть брали и, в конце концов, не печатали), время нести ее в четвертое.
И еще одно не удалось и не удается до сих пор — собрать русских писателей ХХI-го века (подлинных) в один «большой проект». На «патриотов, устроившихся на счет любезного им Отечества» (по Гоголю) насмотрелся, о «либералах» и говорить нечего — им сам их бог велел «устраиваться». Насчет чужого Отечества оно даже как-то «честнее» воровать. Потому и Троцкий со Свердловым мне не так ненавистны, как свои же предатели Милюков, Алексеев и «вся королевская рать».
— Не мешает ли Шорохов-критик Шорохову-поэту? Как они уживаются?
— Нисколько. Потому что нет «Шорохова-критика». Как нет «Пушкина-прозаика» или «Пушкина-критика», писавшего критику, к примеру, под псевдонимом Феофилакт Косичкин. В русской литературе лучшими критиками, кстати, всегда были именно поэты (не Белинский же с Писаревым) — Иннокентий Аннинский, Александр Блок, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Георгий Адамович… Что и закончилось с империей. А уже в СССР было произведено разъятие мозгов: критики налево, прозаики направо, поэты посерединке. Разделяй и властвуй; ведь цель советской опеки над писателями была, конечно же, «властвовать». И контролировать. Такое разделенное сознание все никак не доживет свой век уже и в новом веке. Кстати, у меня есть и повести, и рассказы — опубликованы в «Нашем современнике», «Москве»… Так что можно говорить о «Шорохове-прозаике»…
— Что читаешь сейчас?
— В основном периодику («Литературку», «Завтра») и Интернет. Туда же и пишу. «Толстяков» не читаю давно. Есть чувство, что жизнь из них ушла. По необходимости читаю всякую мерзость (вроде Быкова, Ерофеева & company). Потому что когда-то зарекся: русофобия на моем участке фронта не пройдет. Реже — хорошее. Когда же не «надо» — Гоголя.
— Как оцениваешь состояние современной поэзии? Если можно — с определением отношения к наиболее известным современным стихотворцам.
— Поэзия, так же, как и Благодать Божия, понемногу отходит-отымается от этого мира. Почему — понятно. Нельзя служить Богу и Мамоне одновременно. А кому служит современный мир — ясно. Что касается литературы, то в ней, как и в жизни, нельзя дружить «со всеми». Вот пример: когда в «Литературке» вышла моя статья «Козлиная песнь Виктора Ерофеева» (а ее прочитала вся думающая Москва и не только), ко мне подошел один литератор (теперь он в США) и сказал: «Здорово ты его! Такие пакости пишет, хоть и мой друг…» Это все равно, что: «да, я знаю, что он насилует 11-летних детей и закапывает в лесочке, и, конечно, это омерзительно, хоть он и мой друг…» Сегодня в «литературной жизни» важно быть «коммуникабельным», т. е. дружить со всеми, быть тусовщиком. А это значит — пожимать руки тем, кому бы не хотел пожимать, называть имена тех, кого не хотел бы называть и т. д. В основном этим грешат приехавшие из провинции молодые авторы и авторши — летят как мотыльки на свет: вечерние платья, дорогие галстуки или, напротив, «желтые кофты». Что я могу сказать о «детях этого мира»? Они уже давно умом и сердцем в США, как и тот «друг Ерофеева». И «этот мир» им помогает: они издаются, премируются, в общем — получают свое. А вот поэзии им не достается. Она в другом приходе обретается.
Что касается «современных известных»… Я думаю, что известных сегодня попросту нет. А из тех, что на премиальном слуху: Андрей Дементьев пишет (и давно) хорошие стихи, только в них нет самого вещества поэзии; Олеся Николаева — хорошая поэтесса, но лично я не приемлю «православный модерн»; Олег Чухонцев, Юрий Кублановский, Глеб Горбовский — хорошие поэты, но уж точно — несовременные; пожалуй, один Владимир Костров — казалось бы, из той же плеяды несовременных, — но, на мой взгляд, именно в минувшие-то пятнадцать лет он и состоялся как очень серьезный русский поэт.
А есть «неизвестные», но представляющие реально собою современную русскую поэзию — это Шорохов, Александр Кувакин, Александр Суворов, Николай Зиновьев, Олег Задорожный (не знаю, жив ли)… Также как в прозе — Михаил Тарковский, Александр Можаев, Александр Яковлев, Дмитрий Ермаков, Петр Краснов… Все по большей части — люди нетусовочные, нестоличные. И отношение к России у них — не «чемоданное» и не «нефте-долларовое».
— Отдельный вопрос о том поколении поэтов, которым досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Насколько их слава была заслужена? Насколько велик их вклад в русскую поэзию? Останутся ли они в сокровищнице русской поэзии? Вообще мог бы ты назвать имена во второй половине XX века, которые сопоставимы с этим рядом: Блок-Гумилев-Ахматова-Цветаева-Маяковский-Пастернак-Есенин-Мандельштам… Никого не забыл? Кто-то, может быть лишний? Кто следом за ними?
— С Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной (а еще и Рождественским и другими помельче), по-моему, давно все ясно. Их феномен я (по аналогии «с тихой лирикой») в свое время назвал — «громкой мимикой». Они свое получили: стадионы, премии, тиражи, вояжи. Они послужили «миру сему», он их отблагодарил. Как послужили? Коллективная душа русского народа (до того в большинстве своем неграмотного) после войны жадно потянулась к поэтическому слову. И «миру» нужно было вместо хлеба словесного подсунуть народу словесную жвачку с резкими ароматизаторами. Представляешь, если б тогда миллионам русских людей дали полузапрещенного Есенина, запрещенного Гумилева, а то и вовсе белоэмигрантов Сергея Бехтеева или Георгия Иванова?! Вот и получил наш народ жвачку, пожевал-пожевал, пряно, но не уму, не сердцу, и пошел утолять свой духовный голод кто «разбойным вином», кто коврами-телевизорами-джинсами.
А поэты первой величины, разумеется, были. Конечно, Рубцов. Ведь именно когда нахватавшийся джинсов-видеомагнитофонов народ наш взыскал правды — и пришел Рубцов (увы, посмертно). Вот ты, Захар, знаешь, кто был самым издаваемым русским поэтом в страшные 90-е? Николай Михайлович Рубцов, его общий тираж в те годы превысил 1,5 миллиона книг. При этом по русофобскому «ящику» — ни гу-гу, по радио, в прессе — молчок… Разве, что «сенсационные воспоминания» его несчастной убийцы. Для уродливых душой и сердцем людей.
Да были и просто большие поэты: Кузнецов, Прасолов, Передреев… И еще — конечно, Бродский. Многие, и «патриоты», и «либералы» о Бродском сегодня не того… Да, русофобствовал (а как без этого понравиться его любезному Западу?), да, конъюнктурил (а они, можно подумать, о Холокосте да о «погромах» рыдают без конъюнктуры!)… Но то, что в 90-е почти все (!) писали «под Бродского» (а в «Новом мире» или «Знамени» и по сей день пишут) — это же чего-то значит! Заворожил он своей интонацией — интонацией упадка. И если народ, разбежавшийся по городам, плакал над потерянным «русским огоньком» деревни, то интеллигентная, скажем так, публика — вовсю принимала в себя, разделяла «интонацию упадка», интонацию заката империи, паралича исторической воли, если хочешь. То есть — интонацию Бродского.
Ну, а из тех, кого ты «забыл» в первой половине ХХ-го — конечно, Георгий Иванов, конечно, Дмитрий Кедрин, конечно, Николай Заболоцкий, конечно, любимый Буниным Твардовский, возможно — Борис Поплавский… Арсений Тарковский еще.
— В чем главные проблемы современного литератора — тем более, поэта?
— Да никаких проблем нет! Ну, крутится кто-то в «мейнстриме», «тусит» — вот и издают его, мелькает он там по «ящику», интервью дает… Они свое, как и евтушенки с вознесенскими, получают здесь и сейчас, и Бог с ними! Сами же у себя воруют, неразумные. Если же серьезно занимаешься словом, как и музыкой, будь готов умереть в нищете, как Моцарт, или в долгах, как в шелках, как Пушкин, или в голоде и холоде послереволюционного Петрограда, как Блок, или… да кого угодно подставь. Не помню я великих, умиравших в окружении дач, машин, любовниц и рыдающих издателей. В безумии умирали, Толстой, например. И не только он… А в сытости и довольстве нет. И это не «пораженческий настрой», это харизма такая, ведь и Сын Человечий умер не во дворце среди яств и фонтанов, а под палящим солнцем на кресте. Если ты не готов искать правды (правды слова, правды звука, правды жизни, наконец) по-настоящему, до конца — иди работать в банк или в чиновники, бери взятки, строй особняки, все будет путем.
А что до денег… Мужчина-писатель, он всегда сможет заработать на жизнь — кем угодно. Лесков, к примеру, кормился журналистикой до конца дней своих, да и Пушкин не от хорошей жизни камер-юнкерствовал. Ну, избаловал нас, конечно, Серебряный век, потом советское кормление «работников пера и топора…» Но ведь так было не всегда.
Что ж до женщин-писательниц… Здесь вообще темный лес. И чем дальше, тем темнее. Вот иные писательницы ссылаются частенько на Библию, а первых глав Книги Бытия как и не читали. Хотя бы о сотворении женщины как помощника человеку, мужу то есть. О чадородии и пр. Если посмотреть самых известных — несчастные по-женски судьбы: одна, бросив детей и мужа, удавилась, другая до старости замуж выходила и собственного сына ненавидела, третья спилась…
Можно сказать, что и мужских судеб таких полно. Но от них-то «что-то великое» остается, как от несчастного Маяковского, к примеру. А здесь? Теффи? Ну, мила. Агата Кристи? Ну, занимательна. Про Карлсона можно, конечно, написать. Ну, или о том, как чулки порвала и весь вечер плакала, или какую перчатку на какую руку надела — все это в лучшем случае «мило», в худшем, как с дашковыми-донцовыми — уныло. И главное — цена вопроса. Стоило ли — ломать себе судьбу, нормальную женскую судьбу? Ведь ни Сократих, ни Бетховенш, ни Врубеленок история до сих пор не знала, и есть все основания полагать, что и не узнает.
— Как ты оцениваешь состояние литературной периодики? И — отдельно — т. н. «патриотических» изданий?
— Периодика в виде газет (за счет общеполитического контекста) живет: и та же «Литературка», и «Завтра», и «Независька». О «толстых» журналах — я уже говорил, они превратились в эдакие гешефты под идеологическими вывесками, если пустить молодую кровь в руководство журналами — может, что и вышло б. Но кто ж добровольно откажется от презентаций, веса в обществе, влияния, попечения молоденьким авторшам?
Что до «патриотических» изданий в отдельности: «Завтра» — это мужественное и многолетнее блуждание Александра Проханова «во тьме современности» (хочется верить, всегда бескорыстное) с возможностью самой большой широты во взглядах для авторов, и определяющее здесь — русскость.
«День литературы» — это детище верного ученика философа Федорова Владимира Бондаренко, он до сих пор не оставляет надежду воскресить на своих страницах «литературных мертвецов» — Витухновскую, Сорокина, Быкова и прочих, имя им легион. Раз за разом пытается вдохнуть в них «дух анти-либерализма». Но это не тот «дух», который бы смог поднять этих «до времени усопших». Здесь надежда только на Дух Божий. К чести же Бондаренки, он печатает множество настоящих русских писателей, в частности, не боится печатать новых. Может быть, открытием упомянутого мной поэта Николая Зиновьева мы обязаны именно Владимиру Григорьевичу.
«Литературка» при Полякове стала, наконец, нормальной газетой, патриотической без кавычек, вернула профиль твоего земляка (позорно изгнанного в 90-е) на первую полосу. Наверно, «ЛГ» обладает высшим на сегодня в России интеллектуальным и эстетическим цензом. «Российский писатель» несет на себе серьезное бремя официоза, но его главный редактор, Николай Дорошенко, тоже не прочь подчас «подразнить литературных гусей» и подать молодого и неожиданного автора всерьез. Увы, отсутствие средств и малая подписка не дают газете заявить о себе по-настоящему.
Самое интересное, что лично у меня нет уже ощущения «литературной резервации» (может, привыкли?), ну не показывают тебя по ТВ наряду с голыми сисястыми девками, с отрезанными головами и съемками скрытой камерой в общественном туалете. Так может оно и неплохо — не быть на «таком» ТВ? Ну не вручают мешки денег, помеченных миллионами крестиков загубленных за последние годы жизней. Так может оно и хорошо, ведь не отмахнуться этим долларом от навязчивого видения твоего соседа по деревне, повесившегося от безнадеги в прошлом году? Не знаю…
— Сохранилась ли литературная критика в России? И если да — кто может адекватно оценивать поэзию, поэтические процессы?
— Критика у нас сегодня есть. И профессиональная. Это и Курбатов, и Басинский, и тот же Бондаренко. Увы, но с уходом Владимира Словецкого всерьез поговорить о современной поэзии практически некому. Кроме, разумеется, самих поэтов.
— Есть ли у тебя политические взгляды? Или они вредны поэту?
— Не вредны. Просто политических взглядов у меня нет, есть убеждения. Я — монархист. Правда, в отличие от Платона и множества других неглупых людей, я — православный монархист. То есть далеко не любую форму единовластия признаю лучшей. В том или ином виде, выкристаллизовываясь все в более и более совершенные формы, православная монархия тысячу лет была единственным способом организации русской жизни. Все что мы имеем: великую историю, великую культуру, великую и (!) богатейшую землю — мы имеем благодаря именно такой организации русской жизни. В ХХ-м веке был вариант безбожной монархии — Сталин — и все лучшее в минувшем веке мы связываем с ним. Хотя слово «тиран» (то есть незаконно узурпировавший власть) к Сталину приложимо со всеми отрицательными смыслами этого слова. Что ж, не захотели своего и милостивого Царя, получили чужого и беспощадного Тирана. А все ж не дал Господь разползтись и сгинуть Русской земле.
— Что будет с Россией, есть ли прогнозы?
— С этим связаны и прогнозы. Долгосрочные: без России как мировой хранительницы незамутненного Христова учения — мировая история теряет всякий смысл. Поэтому Россия будет до конца, как остров для всех, кто еще ищет спасения.
Ближайшие: мне глубоко отвратительно то, что происходит сейчас. Была некая надежда на Путина последних лет, но, думается, наше доверие, нашу отзывчивость патриотической риторике просто «использовали», чтобы продолжить операцию «Распил-2» или «Распил-3». Хотелось бы ошибиться, но столь глубокая утрата русскости и внутренней цельности, как сегодня, в последние несколько столетий лечилась только одним — иноземными нашествиями. Перед лицом которых собиралась и объединялась вся нация. Еще раз повторю, хотелось бы ошибиться…