ИНЫМИ СЛОВАМИ…

По верховьям деревьев бьет крыльями влага,
наклоняет лицо задышавшая зелень,
соловеет слегка чернота мокрых ягод, —
их дожди укачали в своей колыбели.

В отраженье меж век, распросоньем расколотых,
был туман; и земля, и сырая смородина,
и трава под ногами, рябая от холода,
приласкались ко мне, притворяясь, что — Родина.

Лечиться хотел — поздно:
Пропали и кашель и насморк.
Щенка назову Бисмарк,
Шампанским залью астры,
К безумию путь близок
В январский сухой полдень.

На елках снега созрели.
Пойдем их сбивать ночью?
Так неизъяснимо мило
Смотреть на твои ножки,
Что если смотреть мимо,
Теряется смысл зренья.

Должно быть, ты стала лучше,
Такой я тебя не помню,
Не знать бы совсем, но поздно.
А если прижать ладони
К глазам, и, убрав, на звезды
Взглянуть — то они как люстры.

Все строки смешал — толку,
С таким же успехом можно
Шнурки на ботинках спутать.
Нет сна. В закоулках мозга
Всё ты; и, считая минуты,
Сбиваюсь к утру только…

как ногти вырастают после смерти,
вот так же чувство моё к вам,
со всею подноготной грязью,
по истеченье срока жизни,
движенья своего не остановит

не бойтесь — если осень будет долгой,
она не будет вечной;
впрочем,
вот этого и нужно вам бояться

декабрь с обезображенным лицом,
и я, с заледеневшими руками,
и вы, замешанная с запахом сирени,
и с волосами цвета мокрых вишен,
и с прочей дурью,
прочей дрянью,
прочей ложью

НЕУДАВШИЙСЯ СОНЕТ

Ты шла стороной. Я прошел через.
О чувствах шепча, повредил челюсть.
Стрелялся порой (вот и рифма: не целясь).

Ты шла посреди. Я свернул за угол.
Все чувства просты: карандаш или уголь.
Порой простота — это гордость пугал.

Но толку об этом плести речи!
Когда б твои руки касались реже
За осень шеи моей нежели
Мой шарф, то откуда взялась надежда,
Что заледенеют зимою реки?

Все чувства просты. Сложны только позы.
Вот осень до белых заплат и дожили.
И пахнут морозы — будто морозы.
И цвет у дождей был до жути дождливый.

Ещё я растерял
ценность своего слова
так часто признаваясь
в неживых
выдуманных
мёртворожденных чувствах — 
растерял

за что и был наказан
одиночеством
в очередном ледяном январе

солью
пустым горизонтом
снегом
сиплым голосом
одиночества

хандры небритый леший
тоски зеленый угол
слова-то всё какие
никчёмные

это ничего

завтра утром
девочка с ленивой улыбкой
посмотрит на меня в трамвае
я ей не понравлюсь
но что-то её заинтересует
перед выходом из трамвая
она обернется ещё раз и мы встретимся глазами

на улице
догнав её
я скажу:
«В моём доме много скучных книг
ещё у меня есть наручники
и несколько денег на бутылку пива
я поэт и к тому же умею
играть на гитаре Вертинского
(„Ваши пальцы пахнут ладаном“)
я могу сыграть тебе про пальцы».

и на невольничьем рынке Древнего Рима
где пахнет так что порой тошнит
на шумном и диком рынке
сын патриция
взбалмошный и самолюбивый
брожу с мальчиком-слугой

и ты там
в толпе рабынь на продажу
грязная и злая
отворачиваешься и закрываешь глаза
но я же видел тебя спустя две тысячи лет — 
я узнал тебя сразу

и купленная мной
ты единственная кто имеет право
входить ко мне по утрам
когда я еще сплю

ты приносишь мне ягоды и соки
а из всех мыслимых на земле огорчений
меня мучает только одно — 
когда вишневая косточка
попадает на передние зубы

БЕЛЫЕ СНЫ

Июль был смугл, но август бел,
и белы были сны.
Весь мир бледнел или седел,
как будто белены поел.
И было нам не по себе
от этой белизны.

Как приведение бела,
прикрывшись скатертью,
ты, кошкой выгнувшись, спала,
и просыпаясь, мило зла,
проклятья комарам слала,
смешно и матерно.

Во сне кружилась голова,
и что-то давнее…
Дышала ты едва-едва,
нещадно растрепав диван,
вчерашний выветрив дурман
своим дыханием.

Ладонь твоя мою звала,
как птица ищет корм,
как жаждет дождь иссохший злак,
я руку дал, хоть ты спала,
свою ладонь в мою вплела
и нежно, и легко.

В беспепелье тобою выжжен,
вживался в трепет глаз.
В любви твоей — в болотной жиже,
в любви твоей — в небесной выси.
И в линиях судьбы и жизни
стекался пот у нас.

От ветра дым паникадильный
проник в раскрытое окно.
А птицы по столам ходили,
и наше выпили вино.

Если в электричке
сидя друг напротив друга
мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками
и
постараемся соединить губы
то на стекле останется бабочка
а
на наших щеках рисунок пальцев всех
желавших узнать куда едем

Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.
Потерял ощущение бренности, гибельности бытия,
Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру,
Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?
Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена
Ветра, тумана и снега не настигает меня.

Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:
бесится, но не слышна, будто в немом кино.
Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.
Очень хочу принять, но сердце как тот щенок
Глупо сидит в углу, в лужице на полу.
То он полижет живот, то он почешет скулу.

Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?
Не знаю твое биенье, не чувствую тяжесть твою.
Господи строгий Боже, как же ты не доглядел,
Что я стою, улыбаясь. Даже, что просто стою.
Нет ощущения времени. Теплый, безумный, живой — 
вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.

Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу
Впустить в себя хоть на атом черную синеву —
гарью пропахший вечер — город в грязном снегу —
гибельность этого сердца — этого ветра звук.
Я не умею больше не миловать, не корить.
Что мне просить у Бога. Разве что прикурить.

Я не ведаю что творю
Я тебе о любви говорю
В светофорах мигающий красный
Этой ночью дурною заразной
Континенты идут ко дну
Разве я при этом усну

В светофорах мигающий свет
Пропускаю помеху справа
Пропускаю целые главы
А конца в этой книге нет
Как в бреду улетаю в кювет

Ах мигающий красный… алый…
темно-розовый… огневой…
Словно сердце движенье встало
Бледный месяц как часовой
Опаленная тень краснотала
Дать понять им что я живой

Я не ведаю что творю
Я тебе о любви говорю
Ты родная ты рядом одна
Ты мне тысячу лет как жена

ПЛЯС

Снегири в одеждах алых
Косари в рубахах белых
Боль в натруженных суставах
Жар в руках остервенелых

Косари одежды сняли
На телах озноба синь
Парусами обрастали
Мачты сосен и осин

Пью истомы сок соленый
Мне не тошно не легко
Прохожу хмельной и сонный
По закату босиком

Коли бос — идешь и пляшешь
Пятки обжигает жуть
Косари рубахи снявши
Снегирей в закате жгут

Мальчики направо — ну их к черту.
Девочки налево — там, где сердце.

На разрыв аорты воет рота,
Матушка попить выносит в сенцы.

Клюнул жареный петух туда, где детство
заиграло, и забил крылами.

Нам от мертвых никуда не деться,
Кто здесь в рай последний — я за вами.

В небе морось, в мыслях ересь, через
день ли, два отслужат здесь обедню.

Сохранит твою глазницу или челюсть,
ил речной, отец дурной, приют последний.

С каждым взмахом петушиного крыла,
раскрывается нехоженая мгла.

Матушка попить выносить нам,
ковшик бьёт как в лихорадке по зубам.

ошалевшие
на усталых конях
в запахах тревожного июльского солнца
сырого сукна и пота
въезжаем в селенье

испуганные крестьяне выносят хлеб-соль
заранее зная
что висеть нынче их барину
(кричавшему вчера: «На конюшню!»
а сегодня: «Я ль вам отцом не был!»)
висеть ему
за ребро подвешенному на воротах

и неразумные крестьяне
крестятся и прячут девок на сеновалах
не зная что волю
подаренную им
не купишь хлебом-солью

и не догадываются что к вечеру
выбегут девки в ужасе
из подожженных нами сеновалов
и остужать мы их будем
обливая из ведер колодезной водой

и будут вздрагивать от жары и визга
пугливые кони
и перепадет нам завтра от батьки за непотребство
зато зарево будет видно даже из Астрахани

Стенька Разин
лениво наблюдал пчелиную суету
пчелы вились возле его головы
с выжженными ресницами
и медовым соком на коже

Пчелы вились
возле его головы насаженной на кол

так схожей с цветком
цветком на стебле

Воет, в кровь задрав ногти вся дремучая рать.
Мясорубка до ночи или бойня с утра.
Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.
И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.
Ошалевшие други цедят трепетный мёд.
Из красавиц в округе только смерть берёт в рот.
Не найти ни барана, но новых ворот.
Отступать еще рано. Неохота вперед.
Здесь сидим. Чешем ребра. Рты кривим. Ждем приказ.
Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!
Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.
Солнце светит так ярко… как дурак без порток.
Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.

Из заоблачной сини машет белый платок.

…Знаешь как её имя
как бродили босыми
обнаженными плыли
разнесло на быстрине…

Я всё знаю, браток.

Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне происходящее
лишь клочья посттраваматического бреда
брызги разорвавшейся памяти
холостой ход остановленного разума

Быть может той весной
лежа с автоматом в мерзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзами
быть может тогда — спустя три часа —
когда выстрелы утихли
и все побрели к развороченной как кулек с новогодними подарками колонне
я не встал и остался лежать уже леденея
и корявого меня втащили в кузов
и чтобы вырвать из рук автомат уперлись ногой в твердый живот
а мне было всё равно

Или быть может
в той зимней аварии
я не стал равнодушно разглядывать
замысловатые узоры лобовика
и остался сидеть
с въехавшим в грудную клетку рулевым
тупо открыв рот и вытаращив глаза

Но скорее всего в деревне где я родился и не был так давно —
если попасть туда незаметно
неизвестно как очутиться там соглядатаем
притаившимся за деревьями у желтого нелепого дома —
в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкими руками
разглядывающего цыплят
который конечно же не я не я и мной быть не может

…уж лучше ржавою слюной дырявить наст,
лицом в снегу шептать: «ну, отстрелялся, воин…»,
не звать ушедших на высотку, там, где наш
кусок земли отобран и присвоен,

и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,
разнежившийся в небесах медово,
и слышать шаг невидимых фаланг,
фалангой пальца касаясь спускового,

и лучше нежить и ласкать свою беду,
свою бедовую, но правую победу,
питаясь яростью дурною, и в бреду
нести в четверг то, что обрыдло в среду, —

вот Отче, вот Отечество, и всё:
здесь больше нет ни смысла, ни ответа,
листьё опавшее, степное будыльё,
тоска запечная от века и до века,

для вас Империя смердит, а мы есть смерды
Империи, мы прах ее и дым,
мы соль ее, и каждые два метра
ее Величества собою освятим,

здесь солоно на вкус, здесь на восходе
ржаная кровь восходит до небес,
беспамятство земное хороводит
нас от «покамест» и до «позарез»,

здесь небеса брюхаты, их подшерсток
осклизл и затхл, не греет, но парит,
здесь каждый неприкаянный подросток
на злом косноязычье говорит,

мы здесь примерзли, языками, брюхом, каждой
своей ресницей, каждым волоском,
мы безымянны все, но всякий павший
сидит средь нас за сумрачным столом, —

так значит лучше — лучше, как мы есть,
как были мы, и так как мы пребудем,
вот рёбра — сердце сохранить, вот крест,
вот родины больные перепутья,

и лучше мне безбрежия её,
чем ваша гнусь, расчёты, сплетни, сметы,
ухмылки ваши, мерзкое враньё,
слова никчемные и лживые победы…

Я куплю себе портрет Сталина
Три на три
В подсобке закрытого на вечный ремонт музея
У сторожа, который ничего не помнит
Не помнит даже Сталина

Я куплю себе портрет Сталина — Трубка, френч, лукавый прищур — Блядь дешёвая купит Рублева — Бить земные поклоны и плакать — Все шалавы закупятся дурью — Все набьют себе щеки жалостью — Плохиши, вашу мать, перевертыши — Я глаза вам повыдавлю, ироды — Эти гиблые эти мерзлые — Эти вами ли земли обжитые?

Нераскаянный на развалинах — Пращур внуков моих растерявшихся — От огней святорусского табора — Я куплю себе портрет Сталина — Да хоть ирода да хоть дьявола — Обменяю на крест и на ладанку — Гадом буду, я снится вам стану — Здравствуй родина! Мы — твое стадо

Мы и быдло тебе и паства — Мы тебе приготовим блюдо — из двух тысяч годин бесстрашия — Жри, собака! заплачено кровью! — Разворована наша житница — Едет на бок седая кровля — Неприступные наши ворота — Разодрала как рот зевота — Хахаль твой ходит гоголем-моголем — Достоевская моя родина — Роговица глаза оленьего — Злыми псами кишок твоих вырвано

Ах, шалавы иконописные — поднимите свои бесстыжие — свои юбки цветные алые — свои очи как Бог уставшие — свои головы дурьи рыжие -ах поэты мои рублевые — Сколько ересив вас это надо же — Мои девочки беспонтовые — Мои мальчики бесшабашные

Павел Васильев
Артем Веселый
Иван Приблудный
Борис Корнилов

— Приходите ко мне мои близкие — Будем есть с вами черные ягоды — Я прошу вас о понимании — Я несу вам просьбу о милости — из моей поднебесной волости — Имена ваши — в моём имени — Наша родина — нам заступница — Выше, взоры и тише, музыка — Начинается день поминания

— Я куплю себе портрет Сталина —

звук колокольчика
запах цветов
ты 
в одиночестве танцующая вальс
на холме
твои ножки так соблазнительны

самый светлый сон мне приснился
в трясущемся грузовике
где я затерялся среди трупов людей
расстрелянных вместе со мною

Какое жуткое стремленье — 
Не встретить телом тот ожог,
Что как корявое растенье
Из пасти вырвет смертный вздох.

Вкус пороха коснётся праха,
Настигнет сердце пустота.
Играй, мой сын, не ведай страха.
Мы не исчезнем никогда.

КОНЦЕРТ

В полночный зной в кафе у Иордана
смешалось всё. Коктейль не остужал.
Лица касался вдохновенный жар:
мягка волна взрывная, как сметана.
Дрожит висок. Куда нам наступать?
Восток разрознен. Всюду рубежи.
Смешалось всё. И жалок автомат.
Мозг ужасом раздавлен как томат.
О, позвоночник мой, — тебя не убежишь!

Над океаном мороки возникли,
Их шаг гремит, как радостный скелет.
Здесь полночь бьют изящные зенитки,
Их алый зёв к Всевышнему воздет.
Но не дарует Он ни окрика, не вздоха.
Грудные клетки в крике рвет пехота, —
сердца на волю отпускает, озверев.
И пенье упокойное Востока.
И горла тонкие зениток на заре.

Держитесь дальше блеска папирос:
здесь снайпера не верят в светлячков.
Где тот семит, что задал нам вопрос?
Ответ готов, зайдите после трёх
стаканов. Мальчик, выдай нам гранат.
И ножик, чтоб разрезать их на части,
и блюдо, чтобы сок гранат собрать.
Аллах Акбар, о, кроткий мой собрат!
Нарушим это пошлое всевластье.

Восход. Восток теряет рубежи.
Сдирая шкуру, сладко обнаружить
ржаное мясо. Здесь наслоен жир.
Топчу ногой: восток, яви мне душу!
Ужели она — жалкая прореха?
Внутри Саддама ветер ищет эхо,
Внутри Адама глухо, как в земле.
Но на Содом заявится проруха
В ушанке и с лицом навеселе.

Страшись тогда, испитый неврастеник.
Вомнет тебя спокойная пята.
И будет мир. И в мир придет цветенье.
Корявых гусениц увидим мы в цветах.
Взойдёт бесстрастно сумрак галифе,
Не разделив виновных и безвинных.
Пока же мы немного подшофе.
Восток завис в израильских кафе.
Мы слушаем пластинку Палестины.

Мясной концерт в кафе у Иордана…

Я жил уже не раз,
Но больше жить не смею,
То чувственная страсть,
То вздорная идея
Дожить мешали мне,
Дособирать все крохи,
И нежил сладкий снег
Еловые дороги.

Прости мне, отче, что
Я не имел желанья
Ловить горячим ртом
Последнее дыханье,
Судьбы дар, как не жаль,
Я не берег, не ластил,
И жизни не держал
За скользкие запястья.

Не сетуя, ни злясь
Я опадал неспелым.
Душа, в который раз,
Легко прощалась с телом.
От столь коротких встреч
И частых расставаний,
Вместить не в силах речь
Времен и расстояний.

Я жил так часто, что
Забыл места и числа.
И вспоминать о том
Здесь не имеет смысла.
На войнах мировых
Не успевал стареть я, —
Погиб на двух из них.
И попаду на третью.

Беспамятство. Не помню детства,
Строй чисел, написанье слов…
Моё изнеженное сердце
На век меня переросло.

Искал тебя, ловил все вести,
Шел за тобою в глушь, и там
Тобой оттянутые ветви
Так сладко били по глазам.