Ниточка пульса и земляничка мозга

В книжках шум поездов описывался странным «тук-тук-тук-тук, тытых-ты-тых», но звучанье состава, скорей, напоминало тот быстрый и приятный звук, с которым бабушка выплескивала грязную воду из ведра на дорогу. Состав будто бы сносило стремительным водным потоком. Казалось, зажмуришься в солнечный день, глядя составу вслед, и разглядишь воздушные брызги и мыльные пузыри, летающие над насыпью. Это раз.

Если днем, на солнце, состав смотрелся будто намыленный, то вечером напоминал гирлянду. Это два.

Он был схож с длинной рыбой, показавшейся на поверхности воды и тут же пропавшей в белесой глубине. Это тоже про поезд, и это три.

Состав вылетел будто из засады. От него шел жар, а ветер несся и впереди, и позади, и по бокам состава, заставляя кланяться травы и кусты. Это четыре.

И, наконец, состав был полон скрытым гулом, как будто внутри его находились тысячи бешеных пчел.

Писателей вообще хлебом не корми дай изобразить чтонибудь про поезд, сей снаряд тайны, просвистывающий в белесое никуда из палевого ниоткуда. Повыдергивать железнодорожных цитат из разной прозы можно на мощную антологию. И цитаты из Прилепина будут среди самых сочных.

Книжка начинается с реплики отца и завершается словом «папа». Начинается и завершается рассказами (в аннотации они названы маленькими повестями), где в центре — отношения пацана с отцом.

Первый рассказ — «Витек» — как раз про железную дорогу. Когда пацану исполнилось семь, отец выучил его буквам. Книжек детских в доме всего две с половиной, и пацан сам мастерит буквы из проволоки. Сначала делает буквы для своего имени и для имени коровы, а потом мастерит слово «МОСКВА». Потом кладет литеры на рельсы, по которым проносится поезд как раз в Москву, они расплющиваются… получаются тонкими и с острыми краями.

В последнем тексте, «Лес», у отца очень красивые руки. После этого замечания следует длиннющий список того, чего отец этими руками умеет. Запрягать лошадь, пахать, косить, срывать высокие яблоки, управлять лодкой, в том числе одним веслом против течения… и много т.д. и т.п.

В новелле «Любовь» отец практически не общается с сыном, хотя все время находится рядом. Лишь один раз, на пляже, немного поучил того боксировать… так, несколько минут. Сын страстно хотел бы чему-нибудь научиться у папы: научился как минимум закреплять проволокой рычаг колонки, так чтобы можно было умываться обеими руками. Бог его знает, может быть, это и немало. Больше, чем ничего.

Отец героя «Допроса» как-то поделился с сыном мудростью. Дескать, первая половина совместной жизни мужчины и женщины — это кромешная борьба: мужчина борется с женщиной, чтоб она осталась, какой была, женщина борется с мужчиной, чтоб он, наконец, изменился.

Тут не слишком важно, насколько эта мудрость приложима к жизни. Жанр отцовского наставления — текст в себе, законченное стихотворение в прозе. В письмах лорда Честерфилда к сыну есть совет не злоупотреблять отношениями с женщинами, ибо удовольствие это скоротечное, поза нелепая, а расход окаянный.

Из текста в текст воспроизводится эта тема: контакт между поколениями по мужской линии… что-то всегда в нем тягучее, мучительное, тугое… неловкое. Неловкость отцовской нежности, смущение ребенка.

Читатель (во всяком случае в лице автора этих строк) обращается к своему опыту. Я напряженно пытаюсь вспомнить, чему меня научил отец. Возможно, что не успел ничему.

Я хорошо помню час, когда он уходил из семьи. Мне было, кажется, шесть лет. Сложно сказать, как я уловил суть происходящего, но помню, что я стоял у двери и держал щеколду: не пускал. Отцу пришлось сделать ход конем, выйти со мной погулять. Покачать меня на качелях. Было это в соседнем дворе, куда мы обычно не ходили. Возможно, отец боялся, что в своем дворе я сболтну соседям чего-нибудь лишнее, не знаю.

Покачались, короче, он ушел окончательно. Потом куда-то уехал, потом вернулся и жил на другом конце города, и мы вместе часто ходили на хоккей… на этом месте в моем мозгу всплывает калейдоскоп картинок, с которыми, наверное, не стоит делиться с читателями… какие-то седые волосы, сутулая спина…

Я откладываю книгу. Я не знаю, хорошо для моей кармы (пусть будет карма) или плохо, что я окунаюсь в археологические пласты памяти. Правильные книги тревожат, какие-то нерешенные вопросы всплывают со дна души.

«В детстве у него был ручной калейдоскоп в форме подзорной трубы: смотришь в нее, проворачивая по кругу, и там меняются разноцветные многоугольные узоры». Да все помнят, гражданин писатель Прилепин, что такое калейдоскоп. И как скрипит розовый снег под валенками деревенского мальчугана — все себе представляют.

«Восьмеркой» называется одна из повестей, но в книжке и ровно восемь текстов.

«Витек»: мальчишка очень одинок в своей почти заброшенной деревне. В соседской семье, впрочем, есть дети, но их никогда не отпускают гулять, и Витьку даже точно неизвестно, сколько им лет. На Витька как-то указала пальцем девочка из окна поезда, как на что-то удивительное, словно на зверя. С тех пор Витек хочет еще раз заметить в окне ту же девочку… он вообще думает, что в поезде из раза в раз ездят одни и те же люди.

«Восьмерка»: друзья-омоновцы, которым месяцами не платят зарплаты (а иной раз выдают ее банками с тушенкой), вступают в кровавый конфликт с городскими бандитами. «Зубы надо обязательно почистить, а то вдруг выбьют сегодня». В результате один из друзей сшибает насмерть как раз белой «восьмеркой» бандитского лидера, но благодаря счастливой случайности и помощи знакомых врачей выходит из воды сухим… вот только дружба разлаживается.

«Любовь» начинается как исповедь молодого человека, который в юности был покрыт выдающимися прыщами. «Такое ощущение, что под моей кожей выросла рябина и отовсюду полезли ее ягоды». Именно в этом рассказе самый равнодушный отец, вечно скрытый за газетой и в табачном дыму. Теперь он спился, и парень (командир отделения в Чечне, восьмая командировка) не знает, о чем с отцом вообще говорить. «Допрос»: двоих друзей привозят в милицию, избивают до полусмерти. Опера уверены в том, что друзья совершили убийство. Очень скоро, впрочем, выясняется, что герои не виноваты, их отпускают на волю.

«Оглобля» повествует о поющем поэте Проне Оглоблине, который едва ли не заменяет погибшего Башлачева. Про смену эту сказано очень искусно — Прон будто бы восстает из той кровавой слякоти, в которую превратился выпавший из окна Сашбаш. «Каждая строчка звучала так, будто красную ткань сильными руками рвут надвое, натрое». Но судьба его не задалась, поэт спился-скололся-скурился, со всего соскочил, но вышел на пенсию по инвалидности.

«Тень облака на другом берегу» — история о связи с чужой женой. На каком-то из жизненных поворотов женщина исчезает, но потом появляется вновь, в статусе то ли сновидения, то ли двойника, и в ключевой момент герой закатывает сидящей на нем подруге пощечину — за то, что она всего лишь двойник, а не та же самая.

Есть еще две истории — про писательскую пьянку на каком-то фестивале в чужой стране и про то, как отец с сыном целый день сплавлялись по речке на автомобильных покрышках.

Все истории, в общем, подчеркнуто мужские. Где-то есть рассуждение, что одни и те же чувства применительно к разным полам должны иметь разные наименования. «Нет никаких оснований называть мужскую ревность и ревность женскую — одним словом». Женский взгляд — как промельк в зеркале, а в ракурсе всегда мужской.

У Набокова есть рассказ «Подлец». Герой его, Антон Петрович, разоблачает преступную связь своей жены с бонвиваном по фамилии Берг. Антон Петрович вызывает Берга на дуэль. Берг — тертый калач и меткий стрелок, шансов против него у Антона Петровича нет. Примирение невозможно. Утром герой отправляется за город, на место предполагаемой, можно смело сказать, что казни. Сердце его трепещет, как заяц. По дороге Антон Петрович сбегает от собственных секундантов, возвращается в город, забивается в гостиничную комнату… ясно, что до конца жизни ему нести на себе печать несмываемого позора. Антон Петрович заказывает тогда бутерброд с ветчиной и жадно его сжирает, и торчит из бутерброда сало.

Вот в это точащее сало автор и упаковывает весь грядущий позор: дальше можно не продолжать.

Беспощадный Прилепин в схожей ситуации — продолжает. Избитые в милиции герои «Допроса» не хотят смириться со своим унижением. Рассказчик возвращается на место экзекуции, неясно зачем пытается пробиться к изгваздавшему его оперативнику. Оба страдальца возвращаются на место чужого преступления — им сказали в милиции адрес убийства, — чтобы совершить там пару глупостей. Рушатся отношения с близкими, чередуются нелепые поступки, у рассказчика едет крыша — хорош эпизод в метро, когда несчастный покупает картонку на тридцать поездок и сжигает все тридцать за несколько минут, заставляя турникет вхолостую хлопотать крыльями. Страдальцы стыдятся друг друга — ведь именно они главные свидетели унижения… двух унижений. С каждой страницей пружина закручивается… есть у нее виток, когда явь начинает подозрительно напоминать сон.

Быстрый, но подробный репортаж о том, что бывает с поруганным достоинством.

Наверное, тут уместно слово «психология». Что-то следует сказать об умении автора двумя словами обрисовать человеческую ситуацию, колыхания души. Через сутки после разговора с девушкой-красавицей герой чувствует к телефону почти человеческую нежность.

Еще про телефон — резкий звонок вырывает человека из полусонного состояния: «...показалось, будто проволочным крючком подцепили мозг и резко потащили его наружу».

Или сцена в милиции из «Допроса»: персонаж видит на столах беспорядок — маркеры и календари, все вперемешку — и успокаивается. Думает, что в такой почти домашней обстановке его бить не станут. Так в «Архипелаге ГУЛАГ» повествователь успокаивается, увидав на лубянской стене обыденную донельзя стенгазету… Герой Прилепина расслабился зря — тут-то ему и двинули.

Дерутся у Прилепина много и чуть не написал «вкусно», хотя уж чего вкусного, когда тебя наотмашь лупят по башке пластиковой бутылкой с газированной водой. Оказывается, это очень больно. «Ощущения были такие, словно новиковскую голову раздавили, как битое теплое яйцо всмятку. Мозг потек, весь рот наполнился липким и противным... как быстро от ударов бутылкой опухло его лицо: казалось, что ему пришили лишний слой липкого, вислого мяса к щекам».

Один из героев дерется всегда спокойно и сосредоточенно, с некоторым задумчивым интересом: оп, не упал, оп, а если так, оп, и вот еще снизу, оп.

У другого удар зарождается где-то у него в пятке, стремительной спиралью раскручивается по ноге, к животу и, рванувшись сквозь сердце, дает искру в плечо…

Перед нами мир, в котором кровь и липкие сопли во рту — дело повседневное и вот именно что житейское. Омоновцам, которые вошли во вкус и гоняют по клубам бандитов безо всякой на то оперативной надобности, начальник (его накачал мэр города) грозит властным пальцем… речь идет даже об уголовных делах. Герой недоумевает: «Вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались — ну и что? Причем тут судья, решетка и сроки — мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова…»

В этом мире воздух у лица порублен на корявые осколки, в этом мире детишки рисуют каляки-маляки на полях газет (другой бумаги нет, и родители за стенкой пьяны в стельку), в этом мире выходишь из теплого подъезда, и неожиданная вьюга вбивает тебе сразу полный рот мокрого снега, ледяной кожуры, алмазного перехруста и сквозняка.

Сплошь и рядом нет денег даже на забегаловку: омоновским героям после драки в клубе приличествовало бы по киношным законам зайти куда-нибудь на чашечку кофе, но купить кофе не на что. Условна личная гигиена — «вокруг него стояли мои товарищи в черной немаркой одежде — впрочем, привычно грязные, как скоты». Элементарны инстинкты — «в мужском сообществе страх — это почти уваженье, поэтому вместо «его опасались» вполне можно сказать «им любовались».

Про мужское сообщество — это почти обобщение, социологический тезис, но вообще-то истории Прилепина прекрасно находятся без обобщающего элемента. Тугая жизнь течет сквозь и мимо, писатель протягивает ладонь, на которой лежат ее осколки. Герой озирается, словно глаза протирает, огромный мир вокруг — захлебнуться можно, сколько всего видно. «А когда все, что вокруг меня, — смотрит на меня — оно что видит? Ниточку пульса? Земляничку мозга? На что тут смотреть вообще? На что?».

Существует ли вообще метафизика несчастной скромной единицы на фоне безжалостной махины жизни… Мы помним, как пацан Витек мастерил из проволоки свое имя. Эта тема вернется еще раз, когда персонажи веселой компанией столкнутся на «восьмерке» с грузовиком. Рассказчика охватывает ослепительное чувство невыносимой бредовости ситуации, в которой он никак не предполагал очутиться.

«Будто бы я прочитал свое имя, написанное со страшными орфографическими ошибками».

На дно статьи оседают цитаты — жемчужины стиля. Прилепин пишет без педалированного эстетизма, без желания поразить виртуозностью, мастерством не кичится, по-хемингуэевски сдержан, по-пацански немногословен. Но карандаш подчеркивает один фрагмент за другим: как славно вбивает Прилепин в текст гвозди эффектных фраз.

Вот «дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве». Вечный вопрос дятлу, — не устал ли ты долбить, дружище? — пожалуй, что и исчезнет, если предположить, что он впрямь будит покойника.

«Летом там цвели такие буйные цветы — издалека казалось, будто они катаются на санках: все было белое, красное, шумное, все кудрявилось и кувыркалось через голову» — это на той насыпи, что ведет от дома Витька к железнодорожному полотну. Витек оборвал лепестки у всех ромашек вокруг: ромашки стоят лысые и противные, как новобранцы.

Кладбище обнесено железной оградкой только со стороны села, а дальний его край, уходящий в деревья, открыт настежь, «словно покойным только к живым людям не стоило ходить, а в лес — пожалуйста».

Москва похожа на разукрашенную заводную игрушку. «Поезда светились на ней, словно бусы, во лбу горела звезда, все внутри нее стрекотало, гудело, искрилось».

В окне кто-то включает и выключает ночник, «как будто задумался о чем-то то ли совсем неразрешимом, то ли вовсе пустячном».

Мы ничего не можем сказать об этом человеке, об этом «ком-то», даже если заглянем в окно, даже если войдем в дом. Пусть он поднимет усталые глаза… но есть ли у нас механизм, астролябия, с помощью которого пустяшное отличается от неразрешимого?

Жизнь метет по рассказам Прилепина, как поземка… как безразличный ветер, перебирающий фантики, сигаретные пачки и еще какую-то мелочь, столь ничтожную, что и имени ей нет, ан, из такой мелочи состоит история — человека и народа. Она просвечивает сквозь современность (смотри, кстати, цитату), она перетирается меж пальцев… Все главные герои книжки останавливаются в какой-то момент и вглядываются перед собой, силясь узреть что-то невидимое… хоть тех же покойников, законно бродящих по лесам.

Или еще: «Бывает иногда, что заданный вопрос не исчезает, а продолжает физически ощущаться, словно он завис в воздухе и неприятно зудит даже не в ухе, а где-то в области переносицы». Человек встряхивает головой, отметая назойливый вопрос. Он знает, что невозможно отделить пустяшное от неразрешимого.

«И весна громыхала, будто ее, как дрова с трактора, вываливали в город».

И они продолжались — жизнь и проза.

В прошлом году Прилепин выпустил роман «Черная обезьяна» — он читался с некоторым скрипом, с натугой, читателю приходилось плыть, как против течения, против концепции, против желания автора закруглить мир.

В «Восьмерке» мир снова размокнут, «концепциями» не пахнет, я сочинителя таится на заднем плане… Это важно, когда следующая книжка лучше, чем предыдущая.

Прилепин — автор весьма успешный, а в успехе стоит помнить о суровых законах жизни, согласно которым, чем выше обезьяна (пусть даже и черная) взбирается на баобаб, тем лучше виден ее зад.

В «Восьмерке» упоминается режиссер, что в свое время снимал волшебные, полные светлой иронии киноленты, а потом, как водится, сошел с ума и стал создавать что-то напоминающее старческие анализы: желчь, щелочь, лейкоциты, тромбоциты, чего-то еще там вечно шипело в пробирках, словно карбид в воде...

Хорошо, что автор осознает эту опасность — выпасть из адекватности от успеха и возраста._

Захар Прилепин (деревня Ильинка Скопинского р-на Рязанской обл., 1975). Писатель, журналист, политик. В прошлом — охранник, грузчик, командир отделения ОМОНа. Окончил филологический факультет Нижегородского государственного университета. Публикуется с 2003 г. Автор книг «Патологии» (2005), «Санькя» (2006), «Грех» (2007), «Ботинки, полные горячей водкой: пацанские рассказы» (2008), «Я пришел из России» (2008), «Terra Tartarara: Это касается лично меня» (2008), «Именины сердца: Разговоры с русской литературой» (2009), «Леонид Леонов: Игра его была огромна» (2010), «Черная обезьяна» (2011). Лауреат разнообразных премий, в том числе «Ясная Поляна», «Солдат Империи», «Национальный бестселлер», «Нацбест нацбестов», премия «Лучший зарубежный роман года» (Китай), «Русофония» (Франция). Произведения переведены на одиннадцать языков.

Вячеслав Курицын, "Однако" - #11 (120) 17 апреля 2012