Спектакль Мастерской Кирилла Серебренникова попал в болевую точку общества
Мне уже не раз приходилось слышать, что в спектакле «Отморозки» имеет место «фашистское высказывание» — то ли авторское, то ли режиссерское. Некоторые зрители его там явно услышали и с тех пор раздражаются по этому поводу. Есть и такие, которые вообще целыми днями видят и слышат повсюду фашистские высказывания — будто бы сама атмосфера вокруг нас гудит и трескается от выкриков фюрера и его коричневого отребья.
Мне даже страшно на эту тему высказываться: потому что вдруг и у меня получится фашистское высказывание, что я тогда буду делать, как отмоюсь.
Сам я впервые увидел спектакль «Отморозки», не поверите, в Германии. Именно там, в Берлине, прошла его презентация.
Сам я, что скрывать, постановкой был просто ошарашен.
Со мной-то всё просто объясняется: в свое время я написал роман «Санькя» о вполне реальных людях — ныне запрещенных в России национал-большевиках. Часть ребят, послуживших прототипами романа, ныне уже в иных краях — одного, например, нашли забитым насмерть, в дни подготовки очередного Марша несогласных. За несколько минут до своей насильственной смерти он успел позвонить друзьям и сказать, что за ним «хвост» — по-видимому, «оперативники»…
И вот те, кого нет, или те, кто вышел из партии и постарался забыть о ней, и те, кто давно пропал без вести, — они все вдруг ожили предо мной и заговорили. Все они были на сцене — как живые, как тогда, в те самые времена, когда мы верили, что взломаем власть прямо послезавтра и отстроим новую прекрасную страну (не фашистскую, если вы об этом).
В общем, я на спектакле расплакался (здесь я, как настоящий гусар, должен сказать, что не плакал последние двадцать лет — и действительно говорю это: не плакал).
Но доверять моим эмоциям, конечно, нет резона: я ж ангажированное лицо. Во-первых, я так и не вышел из Национал-большевистской партии, хотя она и запрещена как экстремистская организация, во-вторых, я вчерне сделал саму пьесу, по которой, многократно доведя ее до ума, и сделал свою постановку Кирилл Серебренников.
Поэтому какой с меня спрос.
Мне пришлось сверять свои эмоции со зрителями, которых я видел в зале.
На самом первом показе зал был заполнен собственно немцами — актерами берлинских театров, местной интеллигенцией и, что называется, богемой.
Перевод текста транслировался на специальном черном транспаранте — так что зрители понимали, о чем речь.
И, вы знаете, они тоже плакали, многие из них. И хохотали тоже — где смешно. И вообще реагировали бурно.
Когда спектакль завершился, они устроили, честное слово, овацию. Было видно, что их, как нынче говорят, пробило. Торкнуло. Они так грохотали в ладоши и кричали, что я едва не потерял сознание от радости.
Вдохновленный приемом, отправился я на второй показ спектакля — он шел в тот же вечер и в том же зале.
Публика на этот раз собралась чуть иная по составу: русские эмигранты, причем еще того, советского извода. Женщины в основном. В 70-е, судя по всему, эмигрировавшие. Такие, в шелках.
Начался спектакль. Там, если кто не в курсе, с первых же минут начинается черт знает что: митинг, хаос, драки… Подростки с красным флагом кричат: «Президента топить в Волге!» и еще кричат: «Пусть будет бунт!» И дерутся с милицией, и ругаются матом, и пьют водку, и снова дерутся, а потом их еще пытают, а потом…
Хотя, собственно, не важно, потому что в зрительном зале почти с самых первых минут стали раздаваться выкрики: «Что это такое?!», а ещё: «Это невозможно!», а ещё: «Да как они смеют! Это же Школа-студия МХАТ!»
Некоторые зрители выходили, заставляя подниматься полряда, чтобы их выпустили. И нет бы просто уйти — а они еще лезли за сцену и кричали на молодых актеров: «Как вам не стыдно?! Что вы сюда привезли?»
А молодым актерам опять на сцену надо было через минуту.
Уж не знаю, с каким сердцем они возвращались под софиты. Я б с еще большей злобой орал: «Пусть будет бунт!» — когда б мне такое сказали. Но это я, я ж не актер.
Здесь, по всей видимости, уже пора сделать какой-то вывод про фашистские высказывания. Крайне неполиткорректный.
Например, такой.
Советские (или антисоветские) бальзаковского возраста эмигранты первыми раскусили фашистский пафос пьесы и громко высказали свое недовольство.
А немецкая интеллигенция и их театральная общественность фашистский пафос пьесы не раскусили и выразили свою радость по поводу постановки.
Как вам мое нехитрое умозаключение?
Или, быть может, немецкая интеллигенция и их театральная общественность фашистский пафос пьесы, страшно молвить, раскусили и именно поэтому так плакали и кричали? От ностальгии?
Но что-то мне подсказывает, что и в данном случае, и вообще ситуация куда сложнее.
Например, я всё чаще замечаю, что о фашизме очень часто говорят люди с насквозь тоталитарным и пошлым мышлением.
Например, вы тоже наверняка заметили, что само огульное обвинение в фашизме всех и вся вообще лишает возможности хоть что-то серьезно обсудить.
Если у нас в фашистах ходят одновременно, скажем, и малоумки с Селигера, и парни с Триумфальной и с Манежной, и его величество премьер, и писатель Эдуард Лимонов — ну о чем тогда вообще разговаривать?
Не о чем.
Давайте, что ли, пореже использовать это слово?
Что же до спектакля «Отморозки» — то тут всё просто: он про русских парней, которым, знаете, небезразлично.
Они, может быть, выглядят несколько пугающе: вокруг мороз, а они без шапок, щеки горят, уши горят, глаза горят, рты дымятся. Ну что ж поделать: какие есть. Многие из нас предпочитают одеваться по погоде, а эти безумцы погоды не замечают вовсе.
Тем они мне и милы.
Или словосочетание «русские парни», которые я только что упомянул, тоже отдает фашизмом?
Тогда я пошел.
«Новая газета» поздравляет себя с урожаем наград, собранным ее обозревателями в этом месяце. Захар Прилепин получил «СуперНацБест» за роман «Грех», а Дмитрий Быков «НацБест-2011» за роман «Остромов, или Ученик чародея». И победителей, конечно, тоже поздравляет!
Захар Прилепин, "Новая газета" - № 61 от 8 июня 2011 года