Эдуард Бояков — о поэтическом сборнике «Я — израненная земля»
Уже год живу с книгой «Я — израненная земля» (русская поэзия о весне крымской и войне донбасской).
Захар Прилепин, который книгу собирал, тогда прислал еще верстку. И я пережил (помню очень подробно этот день и эти минуты) настоящее потрясение.
Я занимаюсь поэзией всю жизнь считай. Спектаклей поэтических сделал несколько десятков. Вообще нынешнюю моду на поэзию в театре мы запустили в Москве, простите нескромность.
На Донбасс к моменту выхода этой книги съездил уже несколько раз. Был в разрушенных микрорайонах, видел поля с лежащей прошлогодней пшеницей, много где был. Еще во всех театрах был, понимал уже, что Донецк жив не только потому что там старики не голодают, но духом прежде всего.
И все-таки не ожидал ничего подобного. Эта книга, эти стихи меня потрясли. Так же как и моих близких друзей, Веронику Пономареву, Михаила Тюренкова, других…
Захар Прилепин написал мне: «Как я счастлив, что русская поэзия возродилась на Донбассе». И эти слова — как бы громко они не звучали — оказались правдой.
Это чудо. И я свидетельствую. Оказалось, что эта книга — не просто «гумманитарная акция», помощь Донбассу и тп. Оказалось, что эта книга не что иное, как помощь Донбасса — нам. Помощь, если не спасение.
В книге — стихи шестнадцати поэтов.
От классиков — Кублановского и Николаевой, до молодых Долгаревой и Ревякиной. Но книга удивительно цельная.
Захар действительно умеет любить, чувствовать и понимать поэзию. Просто потрясающая мозаика — поколенческая, стилистическая.
Книгу купить в Москве кажется можно.
Я советую искренне. Не потому что это про Донбасс.
Это про нас.
И про нас — с самой лучшей точки, самой точной.
Самой высокой. С точки главных поэтов нашего времени.
Сегодня репетировал с Михаилом Сивориным и Лариса Бравицкая . Они 24-го в нашем спектакле будут читать соответственно Германа Титова и Светлану Кекову.
Каждый раз с трудом сдерживаю себя, когда слышу или читаю этот «сезонный» стих — от цветения чабреца до снежной кутьи, до
«Нет в холодной избе ни еды, ни питья,
только в миске — февральского снега кутья.»
А до этого читали с Юнием Давыдовым стихи Игоря Грача. Юний сам, из всей книги, выбрал Грача, ну да, сильный поэт, в ополченнии…
Приходит Юний… И я понимаю что он не знает, что Игорь Грач через три дня после выхода книги, 1 мая 2017 года был убит снайпером.
Вот сообщил ему это.
Представляете каково репетировать?
А завтра — репетиция с Анна Большова, только ей могу доверить душераздирающие стихи Ирины Евсы.
И Анна Ревякина завтра придет, порепетируем. Ее поэмой «Шахтерская дочь» заканчивается книга и слов у меня нет кроме того, что это великий текст. Ничего сильнее в этом веке на русском языке не читал до выхода этой книги.
Но время не стоит и уже новые стихи Анны будут звучать 24-го марта, про нынешний пост в том числе…
Так и живем. С книгами, с друзьями, со стихами.
----------------------
Вот вам два (пока) поэта.
Светлана Кекова, родилась в 1951 году на Сахалине. Живет в Саратове, приезжала к нам на фестиваль «Традиция». Большинство стихов переведены на европейские языки. Автор монографий о Н. Заболоцком, А. Тарковском, И. Бродском.
Анна Ревякина
Родилась в 1983 в Донецке. Кандидат экономических наук, преподает в Донецком университете.
Основала литературную гостиную «Кофе-кошка-Мандельштам».
-------------------------
СВЕТЛАНА КЕКОВА
СНЕЖНАЯ КУТЬЯ
1.
Вдоль дороги пыльной цветёт чабрец.
В доме печь с нахмуренным спит челом.
На борьбу с врагами идёт храбрец,
и ложится пыль на его шелом.
Ты зачем, храбрец, свой покинул дом?
На кого ты русскую бросил печь?
Задевает ворон тебя крылом,
и изъеден ржой твой булатный меч.
Проливает слёзы твоя сестра,
а в земле тоскуют отец и мать.
Зачерпни шеломом воды Днепра,
меч вонзи ты в землю по рукоять!
На воде — листвы золотая вязь,
а вокруг — туман, половецкий стан.
Ты зачем в степи заблудился, князь,
где ковыль бушует, как океан?
Так ложись на гребень его волны,
закрывай глаза и спокойно спи,
пусть твоя жена с крепостной стены
вдовий плач разносит по всей степи…
2.
— Ни еды, ни питья не отыщешь в дому,
а братья и зятья –
все ушли на войну.
Им бы в рюмки вино
зелено подливать,
а они — воевать,
кровь свою проливать.
И теперь не поймёшь — кто от пули бежит,
кто судьбу сторожит,
кто в могиле лежит,
кто с друзьями в последний отправился путь,
и не знаешь теперь –
как его помянуть.
Нет в холодной избе ни еды, ни питья,
только в миске –
февральского снега кутья.
3.
Я смотрю — и никак разглядеть не могу
крест из рамы оконной, торчащий в снегу.
Над крестом пролетает семья голубей.
На кресте одинокий сидит воробей.
Ангел тихо сказал, над землёю летя:
— Здесь, под этим крестом, мать лежит и дитя.
Этот крест, как свеча, перед Богом горит…
И убийце убитая мать говорит:
— Ты хотел убивать — и пришёл, и убил,
и земля наша стала землёю могил.
Ты ведь тоже погибнешь — неведомо где.
Как посмотришь в глаза мне на Страшном Суде?
--------------------------
АННА РЕВЯКИНА
Кто читает все эти чёртовы сводки?
Налей мне водки, промой мои раны,
мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,
имени русой Марии, имени плачущей Анны.
Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,
жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.
Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,
помолчим, Мария, здесь каждое слово — гиря.
Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,
а ещё эти полки с помидорами-огурцами.
Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,
мы становимся даже не сёстрами — близнецами.
А на завтра сводки, от которых мне сводит душу,
а на завтра снова учиться ходить по краю.
Мы идём по улице — два морячка по суше,
мы с тобою ещё ни разу не умирали.
************
Сама не знаю, как я их пишу,
как будто и дышу, и не дышу.
И буквы, превращаясь в отпечатки,
канючат их под утро отпечатать,
предать огласке, высвободить пядь,
как будто словом можно повлиять.
Но точно можно обозначить время,
суровость быта, свист в печной трубе.
Прошу, мой свет, ни слова о войне,
ни слова про завышенную цену,
которую приходится платить,
нанизывая бусины на нить.
Ни слова про поджилки и юродство,
про вечное безденежье в плену,
про то, как пустошь, топи, целину,
сверяясь по картинкам садоводства,
я еженощно превращаю в книги,
не применяя тяпки и мотыги.
Одни лишь пальцы, стёртые к утру,
и если я когда-нибудь умру,
во что не получается поверить,
ты помни, что мои стихи, как двери,
в замочной скважине которых диск Луны
и облака донецкие видны.
************
Что до поста, который я держу третью неделю строго,
не отпрашиваясь у Бога, не выпрашивая у Бога:
«Можно мне ряженки, сыру или яиц?»
Что до поста, о котором придумали множество небылиц,
то пост этот вовсе не о еде, а о духе.
Его я вижу в каждой донецкой старухе,
приходящей за бесплатной краюхой
в магазин рядом с библиотекой.
Его я вижу у прилавка центральной аптеки,
где мой знакомый художник, пересчитав гроши,
передумывает покупать но-шпу,
ведь дома его ждёт голодная кошка
по кличке Кася. Художник подходит к кассе,
в руках его молоко и городская булка,
за художником в очереди бабулька –
тусклые волосы, сморщенное лицо, платок.
Третий день не оставляли бесплатного хлеба,
третий день ей на ужин пить кипяток.
Художник стоит, пошатываясь, словно от градуса,
его красная курточка на спине вздувается парусом,
он с трудом попадает недомытыми пальцами в кошелёк,
в кошельке фото покойной матери и пара её серёг,
их не взяли в ломбарде. Он этому даже рад,
всё же память о матери важнее, чем курево и сервелат.
Он оглядывается и видит платок старухи,
синий платочек надежды.
«У неё же должны быть внуки», — думает он и прежде,
чем успевает опомниться, выбегает на улицу,
оставляя купленное старой женщине в синем платке.
Она добредёт домой, замочит хлеб в молоке.
А мой знакомый художник, исповедующий ислам,
вернётся в студию к треноге, кисточкам и холстам,
обнимет кошку и скажет: «Голоден, значит, ещё живу…»
Что до поста, то пост этот ныне и присно, и наяву
равен художнику и старухе в платке цвета летнего неба,
у которой три дня в доме не было даже хлеба.