Восемь с половиной
«Восьмерку» Захара Прилепина автор этих строк ждал с надеждой и волнением.
За достаточно долгим молчанием Прилепина-прозаика, во время которого вышли сборники эссеистики и биография Леонида Леонова, последовал неудачный (и по непонятным причинам не признанный таковым, а кое-кем даже отмеченный как вершина творчества Прилепина) роман «Черная обезьяна»[8]. Тогда же было проанонсировано скорое появление сборника «маленьких повестей» под названием «Восьмерка». И в руки ее берешь, надеясь получить сочную, бьющую промеж глаз прозу образца рассказов из книги «Грех» или сборника «Ботинки, полные горячей водкой», ту прозу, энергия которой куда-то испарилась, лишь эпизодами и урывками проявляясь в последнем романе Прилепина.
Книгу составили, как нетрудно догадаться, восемь повестей (или рассказов), из которых выделяются (и объемом и замыслом) два — собственно «Восьмерка» и «Допрос». В «Восьмерке» Прилепин возрождает атмосферу и героев своих ранних текстов: компания омоновцев жестокими методами, исходя из собственных понятий о справедливости, борется в большом провинциальном городе с местными авторитетами, побеждая до тех пор, пока милицейское начальство не объясняет им новые правила игры, по которым с криминальным миром надо жить дружно. Девушка («речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения»), брутальные герои-«пацаны» Лыков, Грех и Шорох, все так же трудолюбиво работающие «руками и ногами; те, над кем они работали, расползались по углам, как аквариумные черви» («пацан» — вообще излюбленное слово Прилепина)… Все как положено.
Однако в другой повести — в «Допросе» — Прилепин берется за нового для себя героя — творческого интеллигента, довольно жалко барахтающегося в собственной жизни (некая заявка на такого — нового, рефлектирующего — героя появляется и в «Черной обезьяне»). Этого презираемого автором субъекта, не умеющего разрулить отношения с любимой женщиной, пожилыми родителями и лучшим другом, вместе с тем самым другом забирают за красивые глаза в милицию (якобы их опознали как убийц), в отделении больно бьют, но дело не шьют и выпускают. С этого момента жизнь главного героя окончательно идет наперекосяк, все неумелые попытки бежать от реальности или отомстить ей заканчиваются ничем, но финал неожиданно возвращает ему надежду (хотя, казалось бы, такого героя Прилепин — если опираться на его прежний, «пацанский» имидж — просто обязан оставить в безвыходном положении). И этот авторский жест возвращает надежду и читателю — Прилепин меняется. И меняет отношение к своим героям.
Открывает же «Восьмерку» рассказ «Витек» — о мальчике, живущем в деревне прямо у железнодорожной насыпи, по которой проносится ежедневно скоростной поезд из Москвы. Мальчик бредит этой Москвой, и однажды Москва приезжает в его деревню — скоростной поезд тормозят, столичных пассажиров ссаживают, а на их местах размещаются солдаты для отправки в ту самую Москву, где начались смутные времена. Классический, почти архетипический сюжет оборачивается неожиданной стороной. Тем более и деревенская жизнь подчеркнуто, почти демонстративно рисуется здесь своего рода микромоделью жизни «большой» — жестокой и страшной, а недоступный пока что «мужской мир» состоит из череды бессмысленных кровавых эпизодов. И пожалуй, единственной надеждой оказывается «я не зверь» — сказанное мальчиком незнакомой, испуганной, ссаженной вместе со взрослыми с поезда девочке. Именно в этот момент мальчик-«пацан», как представляет его автор и как он, вероятно, сам себя именует, называет свое имя (акт вполне сакральный). Причем не так, как оно выводится в названии, не «Витек», нет. Он называет себя «Виктор» — победитель. Прием лобовой, однако же вполне работающий. Надо сказать, рассказ этот, казалось бы не столь значимый, не столь нагруженный, как «Восьмерка» или же «Допрос», недаром открывает книгу — он словно бы просится для разбора — своим ли критиком-рецензентом, иностранным ли славистом. Кстати, практически все рассказы «Восьмерки» с легкостью (не исключаю, что, возможно, лишь видимой, внешней) поддаются разбору, толкованию и словно бы написаны с учетом того, что такой разбор возможен и нужен и обязательно последует.
Вообще, как заметила в своей рецензии Полина Рыжкова[9], все рассказы «Восьмерки» на самом деле — о детстве, о взрослении, и в этом взрослении нет «ничего симпатичного и волнующего».
Рассказ «Любовь» тоже начинается как рассказ о детстве, об одиночестве и отчуждении, о неведомой болезни героя — «рябине», что лезет из-под кожи, о том омерзении, которое испытывает подросток сам к себе, об омерзении, которое исходит по отношению к нему от окружающих, о равнодушно-снисходительном, недоступном отце, и только потом, несколько страниц спустя, оказывается, что эти истории рассказывает как бы уже другому, ключевому рассказчику его, рассказчика, полевой командир — «комод», вообще-то молчаливый, но, «подкурив», становящийся разговорчивым, и что все эти истории рассказаны после «зачистки» дома в Старых Промыслах». И что все, что делает «комод» (а он спасает своих солдат от внезапного нападения уцелевшего от «зачистки» автоматчика), является как бы продолжением, как бы следствием его отношений с отцом — вплоть до чисто литературного хода с проволочкой, удерживающей рукоять колонки, чтобы «вода полилась непрестанно, пенная и ледяная» (отец когда-то давно в аналогичной ситуации, кажется, сделал то же самое)… «Литературы», выстроенности — при всей видимой спонтанности и открытости, «грубой жизни» — в рассказах «Восьмерки» вообще много… Возможно, многие резкие отзывы, последовавшие на творчество Прилепина, и вызваны тем, что простодушный критик (читатель) принимает за жизнь, за сырой материал сугубую литературу — и не делает различения между автором и героем; хотя в этом смысле рассказы Прилепина не только наследуют традициям русской прозы, но и абсолютно хрестоматийны. К тому же, автор Прилепин симпатичен уже тем, что, в отличие от того же раннего Горького, по крайней мере не ницшеанец…
«Комод» — «загорелый и красивый, как большой, обветренный камень», а вот другой рассказ — «Оглобля» — впервые открывает нам лирического героя Прилепина еще до Чечни и ОМОНа, студента филфака с длинными волосами (!), который фанатеет от русского (еще советского) рока и больше всего — от местного рокера по прозвищу Оглобля, с которым он спустя много лет столкнется из-за одной женщины — и еще раз столкнется, уже на излете, и разочаруется в бывшем своем кумире, и пожалеет его («Кто приносит ему хлеб? Кто подает воду, Боже ты мой…»).
Любви, любовной теме посвящены еще два рассказа — «Тень облака на другом берегу», о любви все того же студента к замужней женщине, и «Вонт вайн», где уже другой, зрелый прилепинский герой, описанный от третьего лица, чужак в чужой стране, уступает чужую женщину — пожалуй, самую яркую и витальную, самую лучшую, самую красивую из всех героинь «Восьмерки» — чужим темнокожим мужчинам. Уступает по странной вялости и равнодушию, словно боясь сильных чувств, боясь ответственности, которую налагает даже не любовь — хотя бы страсть, похоть…
Завершает «Восьмерку» уже публиковавшийся в межавторском сборнике «Все о моем отце» рассказ «Лес» — автобиографический рассказ Прилепина о его отце-педагоге.
Отличие «Восьмерки» от богатых витаминами, по выражению Дмитрия Быкова, ранних рассказов Прилепина в том, что этих самых витаминов в них не убавилось (а если и убавилось, то на первый взгляд этого не заметно), а зрелости, мастерства, крепкой легкости стало больше. Каждая тема обрисована четко, без лишних сантиментов, но в то же время выпукло, не скупо. Прилепин вообще умело работает с деталями («Это было симпатично — пластиковые стаканчики и полированная поверхность в редких мокрых пятнах пролитого, — пятна хотелось поджечь, чтоб стало еще светлей и теплее» — «Вонт вайн»).
Особенно наглядно это видно на примере ключевой повести, давшей название всему сборнику, — на примере «Восьмерки». Здесь не предъявишь претензию, которую справедливо могли бы предъявить ранним текстам Прилепина: ну сильные мужики, ну разборки у них, кровь, драки, жестокая справедливость, и что? «Восьмерка» — небольшой текст, который прекрасно описывает момент становления той общественной системы, которую мы сейчас имеем, системы, когда полиция защищает бандитов, вместо того чтобы с ними бороться. Герои рассказа — это последние из могикан, которые не принимают такие правила игры и доводят свою миссию по установлению справедливости до конца (что-то в этом есть «штатовское», такая нуар-мифология мягких шляп и длинных пальто с широкими плечами, но уже в нашем, родном изводе)... В «Допросе» никчемного героя Новикова, эту пародию на Юрия Живаго (неспроста возлюбленную его зовут Ларка), одинокого «книжного червя», общающегося преимущественно со своим другом Лехой (тоже не самым приятным типом), автор под конец рассказа помещает в ситуацию почти идиллическую: на собственной кухне, отец простил, мать приготовила обед, Ларка вернулась. Однако Новиков-то изменился: вместо воссоединения с любимой женщиной и родителями «внимательно смотрел на близких», словно осознавая невозможность такого соцреалистического финала своей истории. Легко и как будто походя Прилепин затрагивает темы, на которые можно было бы написать пару Больших Русских Романов, однако ощущения легковесности не остается. «Восьмерка» и «Допрос» — не брошенные ростки крупной формы, а прекрасные образцы короткой прозы, в которую смысл упакован не менее плотно, чем у классиков жанра начала ХХ века.
Сам Прилепин иронически называет сборник «Отцы и девки». Действительно, отец есть и у мальчика Вити из первого рассказа в книге, и у командира омоновцев из «Любви», и у автора всех этих рассказов, вернее — его лирического героя, который делится с читателем эпизодом из собственного детства в последнем тексте сборника. «Девки» также фигурируют в нескольких рассказах, порой и вовсе становясь, по сути, главным персонажем (например, в упомянутом «Вонт вайн»). Женщина для молодого, еще не созревшего человека и отец для ребенка в прилепинском мире выполняют схожую функцию[10]. Для ребенка в рассказах «Витек» и «Лес» (заметим, первый и последний в сборнике) отец — опора, главный источник счастья, которое он дает сыну одним своим существованием. Для героев остальных рассказов женщина становится потенциальным недостижимым источником этого счастья, которого они страстно жаждут, но не могут получить. Таким образом, композиция сборника становится вполне понятной: от рассказа о ребенке и его отце — к воспоминаниям о собственном детстве через полуавтобиографические рассказы, через мучительную, настоящую, но несбыточную мечту о любви к женщине, к катарсису примирения и прощения.
Манера изложения у Прилепина со времен ранних рассказов и «Саньки» также изменилась (это было заметно, кстати, еще по «Черной обезьяне»). Фирменные фишки никуда не делись, но острые и временами нелепые углы сгладились, проза, став более гладкой, не перестала быть плотной и сочной. Из каждого слова уже не брызжет фирменная энергия, но в появившемся спокойствии нет сухости и набоковской холодности. Последняя книга Прилепина — пожалуй, первая книга из его уже достаточно обширного наследия, которую новому читателю стоит читать. После долгой паузы на журналистику и неубедительной «Черной обезьяны» Прилепин, похоже, вернулся к художественной литературе всерьез и надолго — в ближайшее время готовит к изданию еще две книги.
Кирилл Гликман, «Новый Мир» 2012, №12