Белое на красном
Олег Мраморнов: Захар Прилепин написал о непохожих поэтах — Мариенгофе, Корнилове и Луговском.
В случае с Мариенгофом не так просто уловить мотивацию выбора персонажа, которого автор, как он утверждает, любит неизбывной любовью наравне с двумя другими. За что любить-то? Как художника? Тогда должны иметь место эстетические предпочтения. Но так ли уж интересен Прилепину метафорист-имажинист, ближайший есенинский сподвижник («Тольнюхой» называл его Есенин, а «Тольнюха» того звал «Вяточкой»)… Что ни говори, но версификации Мариенгофа — богохульника из богохульников революционной поры и 1920-х годов — не подкреплены человеческой значительностью: разноударные ассонансные рифмы были, а души не было: циркачество и трюкачество. Автор вроде бы согласен…
Но, может быть, Прилепину нравится позднее творчество Мариенгофа? «Как поэт Мариенгоф полностью отказался от себя и собственной уникальной манеры и начал сочинять уже традиционные на тот момент патетические советские оды, несколько нарочито молодясь — я тоже умею быть звонким, как молодые советские поэты. Но так он не умел — он был другого поколения, другого воспитания, сама его повадка, посадка головы, манера — всё это было „старорежимное“; дворянскую кровь и дворянский институт не вытравишь. Что вовсе не отрицает патриотического чувства, владевшего им».
Значит, дело не в эстетике, а в патриотическом чувстве. В 1938 году Мариенгоф сочинил белыми, безрифменными стихами драму «Шут Балакирев», где речь заходит о воровстве в окружении Петра Великого, и Прилепин отсылает читателя к нашей современности…
Сподвижников его не разумею.
Плечом к плечу пахали вместе Русь,
Пахали трудно, потом обливаясь,
А как приспела жатва, так они
Пришли на поле не жнецами,
А жадным табуном —
Посев полезный уничтожить…
Написав знаменитый «Роман без вранья» (когда было трудно с деньгами, бывший имажинист переписал роман от руки и выдал за черновик, — и его купили для музея!), Мариенгоф перешагнул через своё искусство, забыл имажинистские стихи, занялся романистикой, мемуарами, киносценариями, драматургией. «Разный, но единый», — утверждает автор. Так ли, не совсем ли, но человеческое лицо Мариенгофу удалось сохранить — и это принципиально важно для Прилепина. Он счищает с Мариенгофа прочно приклеившийся к нему ярлык литературного циника (его роман «Циники», напротив, ставит высоко), укрепляет героя в его желании жить и в умении выжить, и когда герой распадается и рассыпается, автор его склеивает. Главнее всего для автора оказывается «добрый путь» героя. Хорошо, ежели действительно так…
Из трёх персонажей книги Мариенгоф более всего ассоциируется с богемным статусом и поведением, однако в повседневном быту и в отношениях с женщинами он проявлял умеренность, а вот двое других изрядно выпивали, многажды и довольно беспорядочно были женаты (Мариенгоф только на артистке Никритиной). Биограф подробно отслеживает амурные дела, порой выставляет их как коллизию (связь Луговского с вдовой Михаила Булгакова Еленой Сергеевной)…
Корнилов у Прилепина — «попытка преодоления тягостного предчувствия гибели, искренняя отзывчивость на вызовы времени и одновременно иррациональная уверенность, что наставшая ночь убьёт его». Корнилов был известный в Ленинграде дебошир, но разве за это расстреливают… «Арестован за жизнь» — как написала его первая жена Ольга Берггольц.
Уйду из этой жизни прошлой,
весёлой злобы не тая, —
и в землю втоптана подошвой —
как ёлка — молодость моя…
Корнилов по внутреннему настрою был с грустинкой, похожей на эмигрантскую, и не всегда шагал в ногу. Не все его стихи полны энтузиазма, как знаменитая «Песня о встречном»: «Нас утро встречает прохладой…» Он отличим от закадычных друзей — Павла Васильева и Ярослава Смелякова. Прилепин улавливает различия.
По отношению к Луговскому автор часто употребляет эпитет «великий», хотя, на мой вкус, слишком резко опускает великое в ничтожное, слишком уж круто замешивает высокое на низком — Луговской у него пьяным весь изваливается в грязи ташкентских арыков (что бывало в период жизни поэта в эвакуации во время войны, когда его чуть было не задушила насмерть тяжелейшая депрессия, но в такой ли степени). В более ранних среднеазиатских сценах книги, описывающих походы и экспедиции Луговского в басмаческий Туркестан, поэт чист от грязевых наслоений.
В 1937 году Луговского травили, обвинили в антипатриотизме, на что он отреагировал так: «…я русский поэт, органически русский, любящий свою родину так, что и не стоит касаться этого святого для меня дела, жестоко, с огромной болью, отказавшийся во имя Революции от многого бесконечно дорогого для меня, — должен принять на себя обвинение, что я ненавидел Россию».
Красный командир Луговской писал и белые, свободные стихи. Одно из них — очень сильное, не уступает лучшим европейским образцам — написано в Ташкенте на смерть матери.
Ты — плоть моя.
Ты мне передала
Твою глухую свадебную полночь
С моим отцом.
Зерно твоей любви,
Упал я в ночь.
И вот перед тобой,
Победа мёртвая, сидит на жалком стуле
Твоё созданье, грустный человек,
В дверях открытых материнской смерти.
В том ящике, что я сейчас задвинул,
Лежат тобой прочитанные письма.
Спи, мать людей, за окнами темнеет,
И дождик азиатский бьёт беспечно
Ладошками в жужжащее окно…
После смерти матери эвакуированный поэт очухался, прекратил запой, начал писать «Середину века»…
На обложке книги помещен такой сюжет: на красной подложке стоит стакан с кистью белой сирени. Это навело меня на мысль, зачем Прилепин написал эту книжку: захотел поместить белое на красном, вытравить лишнюю красноту там, где она мешает сути дела. Мариенгоф у него сохранял «старорежимную» посадку головы и писал белым стихом; Корнилов (не только Мандельштам) предчувствовал гибель в наступающей ночи; Луговской в юности сознательно выбрал сторону красных, но увлекался Гумилёвым.
Автор пошёл по правильному пути — пытается соединить времена, по-новому накладывает на краски и решает своего рода гармоническую задачу…
Олег Мраморнов
Свободная Пресса, 25.08.2016