Лингвистическая рефлексия в прозе З. Прилепина
Выбор тех или иных языковых средств в художественном произведении обусловлен задачами речевой характеристики персонажа. Это традиционное «использование» языка в художественном тексте. В то же время язык может стать объектом рефлексии автора или персонажа. Яркий тому пример — прозаические произведения З. Прилепина. Эта особенность имеет вполне объективные и легко объяснимые причины: прилепинский герой всегда автобиографичен, он является носителем, условно говоря, «просвещённого сознания», обладает определённой филологической подготовкой.
Лингвистическая рефлексия проявляется здесь многообразно. Так, в романе «Санькя» в сцене разгрома «МакДональдса» главный герой требует от своего товарища-революционера соблюдения элементарных пунктуационных правил:
— Короче, парни, времени нет, — сказал Саша, подбегая, и только сейчас приметил, как Веня выводит баллончиком на фасаде здания: «Мрази ненавидим вас».
— Откуда у тебя баллончик? — спросил.
— Всегда с собой ношу.
— Запятую поставь после «мрази». И восклицательный знак.
— После запятой? — на полном серьёзе спросил Веня. [4, с. 779].
Автор стремится в точности передать речевые особенности персонажей. Само название романа «Санькя» графически отражает особенность диалектного произношения имени главного героя его дедом и бабушкой. Для Саньки их особый язык — не просто экзотика сама по себе, но объект рефлексии, позволяющий глубже проникнуть в смысл сказанного:
— Анадысь думала, как же Санькя не приедет, — сказала она, и Саша почувствовал малосильную укоризну в её голосе. — Писем не пишет. Дед помрет, а Санькя не узнает…
«Помрет» бабушка произносила через «е», и оттого слово звучало куда беззащитнее и обречённее. В нём не было резкости и было увядание. [4, с. 584].
Фонетическая замена [о] на [э] в данном случае — типичная диалектная особенность ряда южных (у Прилепина — рязанских) говоров. Однако для главного героя такое произношение несёт смысловую нагрузку. Бабушкино помрет выражает, по мнению Саши Тишина, её глубоко своеобразное отношение к смерти.
Стремясь стать ближе к бабушке, понять её, ощутить почти утерянную родственную связь с ней и с дедом, главный герой «Саньки» как бы «примеряет» на себя их язык. Однако эта попытка оказывается неудачной:
«Нешто на тот берег никто не ходит?» – подумал Саша, сразу поймав себя на том, что бабушкино «нешто» пристало к языку. Но, скорей, он произнёс это слово, заигрывая со своей мнимой деревенской породой, которая, если и была, то давно сошла на нет. Даже «нешто» не мог произнести спокойно, сразу поймал себя за лживый язык». [4, с. 597].
Деревенские главы «Саньки» наполнены сочувственным интересом и вниманием главного героя к языку родных людей и наряду с этим отсутствием возможности полноценно овладеть им.
В романе «Чёрная обезьяна» сочувственный интерес сменяется взаимным неприятием и конфликтом. Главный герой, журналист, также оказывается в деревне, где лоб в лоб сталкивается с местными жителями и их языком. В следующем эпизоде, на первый взгляд, не обнаруживается серьёзного контраста между речью персонажей:
— Бать, пожги котят, — сказала девка.
Алька у меня за спиной тихо вскрикнула.
— Блин, по кой-чёрт ты пошла сюда?! — обернулся я.
Девка опустила подол, котята высыпались на вкривь и вкось разбросанные возле печки дрова.
-Э!.. — я растерялся на секунду. — Э, люди! А утопить их никак нельзя?
— Так они скорей подохнут, — сказала девка спокойно и крикнула на отца: — Жги скорей, чего они пищат?
Мужик открыл заслонку и стал по одному забрасывать котят в огонь. [4, с. 585].
Однако предположение об однородности речи персонажей оказывается неверным вследствие причин экстралингвистического характера. Прилепинский герой сам не прочь воспользоваться разнообразными ненормативными средствами родного языка, включая жаргонизмы, просторечия и обсценную лексику. Однако выбор лексических средств в данном фрагменте обусловлен восприятием вышеописанной ситуации двумя сторонами коммуникации.
Дело в том, что для журналиста и его девушки (как и для читателя!) ситуация экстремальная — им ни разу не приходилось видеть, как сжигают обречённых на смерть котят. Условно говоря, участники ситуации делятся на два лагеря — сторонников традиционного утопления котят и сторонников их сожжения. Контраст мировоззрений усиливается имплицитным антонимическим противопоставлением слов жечь — топить. При этом каждый из них мыслит свой подход к казни более гуманным. Отсюда в речи персонажа появляется просторечное блин и экспрессивный фразеологизм по кой чёрт. Напротив, для «девки» ситуация обыденна, потому она использует привычные для неё сниженные разговорные слова (бать, подохнут).
Речевое поведение жителей деревни подчёркнуто агрессивно. Так, довольно типичен следующий диалог в магазине:
— Пивка? — спросил я слабым голосом.
— По жопе пинка, — ответила мне продавщица, не шевельнув и бровью. [4, с. 887].
В «Чёрной обезьяне» высказываются представители маргинальных слоёв населения. Укажем на один из таких фрагментов, где молодой житель провинциального городка (условно назовём его типичным представителем субкультуры «гопников») использует распространённый в сниженной разговорной речи приём:
— Здесь живёшь? — спросил я, протянув ему сигарету: нарочно для этого случая приобрёл пачку подешевле.
— Здесь живёшь, — ответил он хрипло и неуважительно, шамкая слюнявыми губами фильтр. [4, с. 879].
Взаимодействие с носителями иных социальных групп и их языком приводит главного героя к единственно возможному в этой ситуации выводу, основанному именно на лингвистической рефлексии:
— Знаешь, они как иное племя для меня все, — признался я, когда мы были уже на вокзале. — Я даже языка их не понимаю, — добавил. [4, с. 888].
Отсутствие единого языка — свидетельство наличия непрекращающегося конфликта между членами разнородного общества.
Языковое сознание персонажа особенно ярко проявляется там, где его речь не имеет прямого адресата. Лингвистическое мышление автора здесь обретает необходимую степень языковой свободы, что позволяет прибегнуть к языковой игре. Так, в «Чёрной обезьяне» слово липко становится одним из ключевых слов. Постоянное повторение и лексико-грамматическое обыгрывание членов омокомплекса (в терминах В.В. Бабайцевой) липко позволяет передать постоянно нарастающее внутреннее напряжение главного героя на фоне невыносимой летней жары.
В романе функционирует омокомплекс, единицы которого различаются морфологически, синтаксически и семантически. В первых двух случаях ничего необычного в языковом отношении не происходит: краткое прилагательное и слово категории состояния выступают в типичных синтаксических функциях.
- Как липко всё вокруг.
Краткое прилагательное в функции именного сказуемого.
- Наступал вечер, и повсюду было липкои душно.
Категория состояния. Обозначает состояние окружающей среды, реализуясь в безличной конструкции.
- Однако в третьем случае липко, являясь словом той же категории состояния, трансформируется, создавая довольно нетипичную безличную конструкцию: Липко мне.
В «Национальном корпусе русского языка» подобных предложений не представлено. Ю. А. Бельчиков квалифицирует аналогичную конструкцию (Тихо мне) как «грамматический окказионализм», особенно свойственный разговорной и художественной речи [2, с. 284]. В прозе З. Прилепина мы найдём по крайней мере ещё один подобный пример: Мне не было страшно — мне было глупо (рассказ «Верочка»).
Особенно «выпукло» нетипичность данной конструкции и данного словоупотребления проявляется во фрагменте, где соположены два функциональных омонима и два разноструктурных предложения: И липко всё. Как же мне липко. В первом случае краткое прилагательное липко указывает на свойство окружающей среды, обобщённо именуемой субстантивированным местоимением всё. Следует указать на безусловно переходный характер (от двусоставного предложения к односоставному безличному) данной конструкции, где подлежащее, в сущности, факультативно. Так, вполне привычны семантически тождественные конструкции вроде следующих:
В темной комнате кабака стало вдруг жарко, и липко, и душно; что народу набралось! (И. Тургенев. Новь).
Липко, противно. (М. Шишкин. Венерин волос).
Во втором же случае (Как же мне липко) подлежащее устраняется вследствие очевидного семантического сдвига: слово липко здесь обозначает не свойство окружающей среды, но состояние человека, выступающего в роли объекта воздействия невыносимой жары, а в безличное предложение вводится дополнение мне. Аномальная конструкция становится средством, позволяющим передать аномальность происходящего. Соположенность двух конструкций усиливает степень экспрессивности фрагмента.
Как известно, «лексическое значение может определять как синтаксическую функцию слова, так и степень его способности к трансформации в другую часть речи» [1, с. 140]. Именно лексическое значение слова липко (образованного от качественного прилагательного) предопределило возможность подобной его трансформации.
«Национальный корпус русского языка» предоставляет исследователю по крайней мере ещё одну схожую конструкцию:
Затем мне стало холодно, мокро и липко. (Елена Хаецкая. Синие стрекозы Вавилона/ Обретение Энкиду).
Однако в данном случае она не является столь экспрессивной, как у З. Прилепина, вследствие двух факторов: 1) удалённости слова липко от дополнения мне; 2) наличия рядов однородных членов с типичным словом категории состояния в начале ряда (холодно, мокро и липко).
В прозе З. Прилепина язык выполняет не только привычные для художественной прозы функции, но и становится объектом языковедческой рефлексии. Язык выступает в качестве своего рода демаркационной линии, разграничивающей конфликтующие либо несовпадающие друг с другом стороны.
Список литературы
- Бабайцева В. В. Система членов предложения в современном русском языке: монография. М., 2011. — 496 с.
- Бельчиков Ю. А. Окказионализм // Русский язык: Энциклопедия / Гл. ред. Ю. Н. Караулов. М., 1997. С. 284.
- Национальный корпус русского языка // http://www.ruscorpora.ru/.
- Прилепин З. Дорога в декабре. — М.: Астрель, 2012. — 1052 с.
Выходные данные работы:
Сидоренко А.В. О лингвистической рефлексии в прозе З. Прилепина // «Любить дело в себе…» Книга Памяти профессора Валентина Айзиковича Зарецкого: воспоминания, материалы личного архива, статьи / Ред.-сост. А. С. Акбашева. — Стерлитамак: СФ БГУ, 2013. — с. 478 — 483.