Чернила и кровь
Отчаяние Прилепина — надежда для русской прозы.
Новая книга Прилепина неотделима от общественной повестки и новостных сводок. Думаю, с этой оговорки начнет рецензию на роман половина критиков. Другая половина на книгу не откликнется вовсе. Именно в силу этой самой общественной повестки.
Что не значит, что нужно переводить разговор на политику. Совсем наоборот. Ведь в истории литературы такое уже бывало, и чаще, чем вы думаете. Вся классика варилась в бульоне споров и обид.
Если же без скидок на политику, интриги, злобу дня, — перед нами самая органическая прилепинской натуре книга. Объясню, почему. Все пишущие люди делятся на две категории. Одни — писатели par excellence. Они родились внутри алфавита, живут в нем, им, как Акакию Акакиевичу, внутри букв уютно. В России таких записывают в «чистое искусство» — в диапазоне от Пушкина и Фета до Толстого и Сорокина.
А другие к буквам пришли. Они были задуманы иначе — как преподаватели, историки, плотники, мало ли нужных профессий — в общем, жизненная доминанта у них другая… однако же занялись сочинительством. Поэтому их эстетика нередко вызывает споры, творческая манера раздражает. Они (пользуясь названием давнего романа Ольги Славниковой) люди, увеличенные до размеров писателей.
Дмитрий Быков был задуман как журналист, его творчество (в том числе недавний «Июнь») питает день сегодняшний. Алексей Слаповский был задуман как сценарист, так что его «Неизвестность» куда лучше смотрелась бы на экране, чем на бумаге. Прилепин занимается множеством литературных дел — пишет книги документальные и художественные, рецензии, публицистику…, но в первую очередь он офицер по складу и духу. Этим объясняется и его тематика, и стилистика, и местопребывание героя «Некоторых», и все это совершенно органично для самого автора. В новой книге автор, герой, место и время совпали.
Новая война звучала уже в предыдущей прозе Прилепина — сборнике рассказов «Семь жизней», что вышел ровно три года назад. Особенно в последнем, заглавном тексте: «Мы, взвод быстрого реагирования, стоим в гостинице на южной стороне города. Город бомбят с юго-запада и с востока… даже дорога в соседний поселок с удивительным именем Радость — все время забываю, как звучит „радость“ на местном языке, — даже, говорю, эта дорога простреливается вдоль и наискосок».
Езда к радости по простреливаемой дороге — таков был маршрут той книги. В новом романе стреляют на каждой странице, но и слово «радость» звучит в два раза чаще. Это книга счастливого человека: он рад тому, что на своем месте.
Книга не «про войну», а про выбор судьбы.
«Вчера мы гоняли туда-сюда кое-какие сомнительные максимы. Если первую половину жизни жить правильно, вторую можешь прожить как угодно. Если первую половину жизни жить неправильно, второй половины может не быть. Если первую половину жизни прожить правильно, то потом уже не хватит сноровки и желания жить неправильно. Если первую половину жизни прожить неправильно, правильно жить уже никто не научит. Граф время от времени иллюстрировал верность или ложность этих утверждений — историей, случившейся с ним или вокруг него… С Графом мы проговорили многие часы. Тайсон изредка поглядывал на нас и улыбался… Они находились в первой половине жизни и до второй могли не добраться. Я находился во второй, и пока не мог решить: если первую половину жизни я провел, в целом, правильно — что делать теперь с оставшимся сроком? Или это не мое дело?»
Вся книга вышла о том, что делать теперь с оставшимся сроком. Первая ее половина радостная: главный герой ясно осознает, где он и зачем, у него ни дня нет плохого настроения, вокруг умные, умелые, неунывающие бойцы — фронтовое братство как есть. Яркий, пластичный, емкий язык — без привычных у Прилепина стилистических заноз. Если бы описываемая война закончилась, это был бы донбасский «Василий Теркин». Но война продолжается, коварно убит глава непризнанной республики, и вторая половина книги посвящена нарастающему отчаянию: «Куда делась из меня моя жизнь, моя вера, моя радость?» Последние страницы и вовсе беспросветны, финал черен.
Для автора чередой идут плохие новости, но самой своей книгой он сообщает всей русской прозе новость хорошую.
Закрыв книгу, опять видишь строчку, которая и до чтения казалась более глубокой, чем просто рекламный слоган для обложки: «Кто-то романы сочиняет — а я там живу».
В этой строчке, в этой дистанции между «сочинять» и «жить» — вся история русской прозы последних пяти лет. Ведь что такое русский роман? «Англичане роман рассказывают, французы сочиняют его; многие из русских словно переводят роман с какого-нибудь неизвестного языка, которым говорит неведомое общество. Гумбольдт рассказывает, что в американских лесах встречаются вековые попугаи, которые повторяют слова из наречий давно исчезнувшего с лица земли племени. Читая иные русские романы, так и сдается, что они писаны со слов этих попугаев».
Это не из Фейсбука современного критика, а из записных книжек князя Вяземского, но про нас. В последние годы русские романы попугайно писались с чужих слов, «по книгам». Вся эта долгая историческая проза от Яхиной до Быкова были суммой выписок, а не опыта: автор не был ни в ГУЛАГе 30‑х, ни в Москве 1941 года — он про это лишь прочитал. Сам Прилепин, между прочим, собрал из выписок «Обитель». Это был увлекательный большой роман, но у тех героев, говоря по-тыняновски, по венам текла не кровь, а чернила.
Все это время русской прозе не хватало опыта — трагического, мрачного, любого, но невычитанного. Так человеку под капельницей не хватает движения: он лежит на больничной койке, и вроде в сознании, в голове клубятся разные прекрасные мысли, но это лишь «мозговая игра», а тело понемногу умирает, движения нет.
И вот один встал и пошел.
Сергей Оробий
«Учительская газета», № 16, 16.04.2019