Игроки
Обещанного три года ждут. Как раз года три назад многие газеты сообщали, что популярный молодой писатель работает над ЖЗЛ-овской биографией советского классика, ныне мало популярного у широкой публики. Не то чтобы таким образом раскручивалась ещё не написанная книга; скорее, сама легенда о Захаре Прилепине требовала всё нового “топлива”, а информационных поводов он тогда давал немало. СМИ взахлёб писали и о вышедшем накануне романе “Санькя”, и о “чеченском” — омоновском прошлом автора, и об арестах Прилепина как одного из организаторов “Марша несогласных”, и о стремительно обраставшем легендами диалоге писателя с Путиным о национал-большевизме, и о многом другом, вплоть до получения им китайского аналога Международной Ленинской премии. (Собственно, размер авансов, выданных критиками, издателями и читателями 30-летнему нижегородскому автору, почти соответствовал успехам молодого Леонова, о котором Горький сказал Сталину: “Он может отвечать за всю русскую литературу”, но об этом мало кто сегодня помнит.) Сообщения о создаваемой книге в этом ряду порождали подозрения, что новая “звезда” подыскала такую личность из прошлого, через призму биографии которой можно смоделировать, “вкусно” подать собственные творческие принципы, надежды, планы, в конечном счёте — составить что-то вроде очень условной, “игровой” автобиографии. Когда в этом году книга появилась-таки в магазинах, я взял её в руки именно с этим главным вопросом: верными оказались подозрения или нет.
Отвечу сразу, что они оказались не то чтобы беспочвенными, но в целом — не оправдались. Шестисотстраничный том поражает в первую очередь именно выверенностью фактов, добросовестностью, с которой автор работал и с архангельскими архивами времён гражданской войны, и со свидетельствами коллег, членов семьи, и — конечно, в первую очередь — со многими томами леоновских текстов. Если проводить параллель с другими “звёздными” книгами из серии ЖЗЛ (имею в виду Дмитрия Быкова, который, несомненно, именно примерял на себя маски Пастернака и Окуджавы), то Прилепину, конечно, было куда сложнее. Тексты Пастернака, легенды из его жизни, весь связанный с ним, выражаясь современным словечком, “контент” — всё это сегодня на поверхности, растиражировано, повторено не раз. Прилепину приходилось самому всё раскапывать и выслушивать из первых уст.
В этом смысле сам выбор героя для жизнеописания интриговал изначально. Масла в огонь подливает и сам Прилепин, который нарочито — несколько раз — упоминает, что идею книги ему подкинул упомянутый Дмитрий Быков. Но понятно, что случайно, без сильной внутренней привязанности к герою, без собственных мотивов такая колоссальная работа не делается. И то, как Прилепин маскирует эти мотивы, заставляет задуматься.
Леонид Максимович Леонов — весьма необычная фигура в истории русской литературы. Его долгая жизнь (это единственный видный писатель, проживший почти век) была богата на, скажем так, перепады статусов, когда он оказывался — будучи ещё молодым — главным “наследником Горького”, потом — полузапрещённым автором, книги которого изымались из библиотек, затем — возведённым на вершины официоза советским классиком, лауреатом всех премий... Выпав из живого круга чтения ещё при жизни (на 90-летнем юбилее генсек Горбачёв хвалил “его” роман “Бруски”), этот выдающийся литератор почти неизвестен сегодняшнему читателю. В добросовестно составленной библиографии, венчающей книгу, посмертных изданий — за шестнадцать лет — только шесть, включая такие “келейные”, как сборник производства издательства Государственного университета леса.
Прилепин пытается опровергать этот, к сожалению, факт. Например, бурно спорит с Михаилом Веллером, позволившим себе такую фразу: “Уже два поколения выросло на книгах Стругацких, но покажите мне человека, который скажет, что он вырос на книгах Леонида Леонова”. Контраргументы убедительны, например, такой: в одном из старых интервью братья Стругацкие признались, что Леонов был в числе тех, кто оказал на них влияние... Увы, но это не отменяет главного (и сам Прилепин не может этого не понимать). Массового читателя у Леонова сегодня нет. Но велик его авторитет в филологии, есть целое направление в науке о литературе — “леоноведение”, по его текстам защищаются десятки кандидатских и докторских диссертаций, проводятся конференции... Этот парадокс может показаться странным, пожалуй, другого такого примера привести нельзя. Столь же активно литературоведение изучает Ахматову, Булгакова, Пастернака — но они массово читаются. И наоборот, Панфёров, Серафимович выброшены из живого чтения — но ими и не занимается наука. И не выпускают их биографии в “Жизни замечательных людей”.
Особенно парадоксальна судьба романа Леонова “Пирамида”, который часто называют последним, но так сказать трудно, потому что писатель отдал ему большую часть жизни (вещь создавалась с 1940 по 1994 год, Леонов успел её закончить и даже подержать сигнальный экземпляр в руках). Это и шедевр, и не шедевр. Первое — потому что это один из самых значительных текстов в русской литературе, представляющий собой целую философию. В основном “леоноведение” занимается именно им. Второе — потому что роман почти никем не прочитан. Его даже не переиздавали после 1994 года. Один раз Прилепин даже попадает в неловкое положение, когда сперва приводит предположения критиков о влиянии “Пирамиды” на романы Александра Проханова 90-х годов, а затем, пользуясь определённой близостью к Проханову, спрашивает того лично и цитирует обескураживающий ответ: Проханов, как и большинство его коллег, “Пирамиду” не читал.
Словом, Прилепин выбрал для исследования одну из самых “непопсовых” фигур в нашей литературе, что уже само по себе внушает уважение.
Ещё большим уважением проникаешься, когда понимаешь — буквально на первых страницах, — что чужая биография не послужила материалом для собственной прозы, как это иногда бывает с теми книгами из серии ЖЗЛ, создание которых было поручено “топовым” литераторам; самая большая опасность была — что под обложкой с озорным портретом молодого Леонова укроется псевдобиографический роман, имеющий к человеку на фото малое отношение. Но нет. Прилепин пишет хорошо, плотно, мастерски, но при этом почти не даёт повода вспомнить собственную прозу. Если он и позволяет себе пофантазировать, “как это было” в художественных деталях, то только самую малость и то лишь потому, что многих подробностей история не сохранила. (Так, со многими чисто художественными штрихами — вроде приглаживания мокрых, в мыльной пене, волос — рисует он первую встречу молодого писателя с Горьким на Капри, например.) Возникает даже странное чувство, что автор ломает свой собственный стиль, под кого-то подстраиваясь — с нарочито сложной фразой, словотворчеством, порой даже с некоторой выспренностью... Местами чувствуется скованность, местами он “даёт петуха”, что позволяет заподозрить в этом эксперименты с чужой стилистикой. Могу ошибаться, но, кажется, он пытается писать о Леонове — в леоновской манере. И это интересно.
На протяжении всей книги Захар Прилепин старается не перейти “писательской” границы, остаться в строгих научных рамках, что для человека, литературоведческий багаж которого заканчивался дипломом нижегородского филфака (образования он не продолжал, отправившись служить в ОМОН), весьма смело. Кому-то покажется неоднозначным замысел автора включить в книгу в виде отдельных главок краткие переложения основных леоновских произведений. Может быть, и так, — что-то школьное, учительское начинает порой скользить в тоне этих пересказов. Но в целом идея, думаю, оправданна. Леонова не читают. Именно с ЖЗЛ-овским томом связано первое — за последние два десятилетия — возвращение его имени на прилавки магазинов. Во-первых, бессмысленно рассказывать о жизни человека, если читатель имеет о нём крайне скудное представление (а процент таких читателей, полагаю, велик). Во-вторых, в условиях такой “информационной блокады” вполне логично желание максимально расширить рамки жанра биографии и превратить этот том в универсальную “леоновскую” энциклопедию, где будет спрессовано буквально всё. Даже наиболее знаковые фотографии — с Горьким, с Есениным — автор готов детально пересказывать, описывая композицию, трактуя взгляды и жесты, повествуя об истории снимков.
И тут не удержусь от шпильки в адрес “Молодой гвардии” — ведь наверняка это редакторы издательства подбирают к книге фотоматериал. Абсурдно, что большинства описываемых снимков нет. “Это самая жуткая, самая безжалостная к нему фотография. Сначала — руки. Руки он держит перед собой, сплетя ладонь с ладонью накрепко, словно смертельно боится их разорвать. Кажется, даже видны побагровевшие пальцы: он их сдавил. Дальше — лицо...” Замечательно. Где она, эта “безжалостная” фотография? Заинтригованный читатель должен поднять в библиотеке “Литературную газету” за 15 марта 1938 года?.. Вместо неё на вклейках — часто — совершенно случайные снимки. Вот портрет молодого Пастернака, везде растиражированный, всем знакомый (не говорю уже о том, что Пастернак упоминается в книге в нескольких всего местах). Вот кадр из “Чапаева” с заглавным героем фильма на коне. Единственную связку с текстом (если не считать нескольких упоминаний Фурманова в сценах литературного быта) можно найти только в том, что в 1975 году по сценарию Леонова была снята кинокартина “Бегство мистера Мак-Кинли”, в которой пожилой Борис Бабочкин — исполнитель роли Чапаева — сыграл одну из последних ролей. И Прилепин в главке о фильме замечает это вскользь, Бабочкина буквально упомянув. Так зачем здесь киношный Чапаев?..
Что касается главок о произведениях, то они весьма филологичны, если так можно выразиться; иногда в трактовке той или иной детали Прилепин берёт такую безапелляционную ноту, которая присуща только научным сочинениям: “герой-большевик бездетен, то есть не имеет будущего”; уверенно расшифровываются фамилии, которые в прозе Леонова всегда сложны... Именно здесь сказалось, вероятно, влияние всего корпуса “леоноведения”, с которым, судя по библиографии, Захар Прилепин добросовестно знакомился. Он стремится быть максимально точным, и мне, не специалисту, сложно сказать, часто ли он ошибается в деталях; одну ошибку точно заметил: Прилепин говорит о трёх фрагментах “Пирамиды”, опубликованных в 70— 80-х (в “Науке и жизни”, “Москве” и “Правде”), при этом упускает довольно важную публикацию 1984 года — “Мироздание по Дымкову”, напечатанную в “Новом мире”.
Когда читаешь книгу Прилепина, неизбежно пытаешься разобраться в отношении автора к своему герою. Затёртое словечко “противоречивое” здесь не подойдёт; да, это огромное уважение, это любование, но часто чрезмерный иногда пиетет сменяется какими-то мгновенными ироничными или критичными выпадами, что ли, — после которых снова выражение безоговорочного почитания на лице. А дочитав до середины, узнаёшь и модель, по которой автор строит своё отношение к покойному классику. Это, в его представлении, модель отношения молодого Леонова к Горькому — когда восторг сменялся вспышками раздражения.
Пиетет Прилепина по отношению к Леонову и правда играет порой на понижение образа, делая его излишне “правильным”, едва ли не идеальным. Здесь камертоном могут послужить дневники критика и редактора Вячеслава Полонского, который, говорят, вообще был человеком желчным, и вполне себе злые портреты Маяковского, Бабеля, Леонова позволяют в это поверить. Сначала я подумал, что Захар Прилепин вообще не читал этих дневников. Такое было возможно, ибо вышли они впервые только в 2008-м в “Новом мире”, книжная публикация, кажется, всё ещё не состоялась. Но нет, в какой-то момент Прилепин начинает с ними спорить, и смотрится порой это забавно (Полонский иронично описывает, как “прибарахлившийся” Леонов тайно тащит по Москве шифоньерку красного дерева — всё в дом, а Прилепин гневно вопрошает: а что такого в шифоньерке? — между прочим, очень нужная вещь!). Но, парадоксально, молодой Леонов, написанный у Полонского чёрными красками — он и внешне “купеческий сынок”, он и алчный, хитрый, страстно строящий карьеру в литературе, — очень живой. И во многом вызывающий симпатию, несмотря ни на что (тем более, по большому счёту, все его грехи действительно ограничиваются “шифоньерками”). Молодой Леонов у Прилепина порой впадает в античную мраморную белизну. Я не говорю, что автору надо было во всём верить тому же Полонскому, который, строго говоря, преуспел в сборе сплетен — и фиксации их для истории, — но Полонский видел и знал героя лично. Мне кажется, что Прилепин мог бы более раскованно подойти к различным свидетельствам, не боясь скомпрометировать в чём-то своего героя, и это бы сыграло только на пользу.
При этом резко критические выпады случаются, и непонятно, всегда ли они справедливы. Почему-то Прилепин убеждён, что вся советская риторика, которую произносил Леонов, ложь, и он только и делал, что привычно лицемерил. Ну а почему нельзя хотя бы принять во внимание версию, что он действительно верил во что-то из того, о чём говорил? Разве вера в социализм худший грех, чем жизнь во лжи?.. Прилепин то говорит об огромных амбициях и честолюбии Леонова, то даёт “задний ход” и начинает весьма наивно, честно говоря, объяснять историю с Академией наук. В тридцатые годы ведущих писателей облачили в мантии академиков (от пожилого Алексея Толстого до молодого Шолохова), Леонову мантия не досталась, и он добивался её ещё десятилетиями, и только в 1972 году ЦК КПСС сломил сопротивление АН СССР. Оказывается, по версии Прилепина, “Академия владела сетью научных учреждений, имела собственное издательство, флот для научных исследований, лаборатории и обсерватории. Леонову, который всерьёз интересовался космистикой и даже разрабатывал собственную теорию Вселенной, членство в Академии было необходимо далеко не для самоутверждения”. Какой страшный грех выгораживает Прилепин обсерваториями и флотом (которыми новоизбранный по секции литературоведения академик, естественно, так никогда и не воспользовался)? Человек пришёл на вершину литературы в тридцатые годы, когда было такое представление о статусах, и звание академика в какой-то степени заменяло не существовавшие ещё премии. Чего здесь стыдиться, строго говоря?
И здесь мы выходим на широкую, волнующую проблему “адвокатских” книг — биографических вообще и укрытых обложкой серии ЖЗЛ в частности. Их появление, особенно среди писательских биографий, стало в последние годы массовым явлением, и Прилепин ещё не занял столь оборонительную позицию, как, например, Валентин Осипов (“Шолохов”, 2-е изд., М., 2010). Этот адвокатский крен разъедает произведения, как раковая опухоль, заставляет автора сосредоточиться на том, что его герой был “не такой” (не функционер, не палач и так далее), и все прочие художественные задачи летят под откос.
Главное, что и Прилепин понимает, сколь опасен этот уклон: бесконечно оправдывать героя, как будто он преступник, — бесконечно оправдываться за него. Он то и дело говорит о люстрации в литературе и, наконец, срывается на страстный монолог, суть которого — в недоумении: почему на советского писателя, который заставлял любимых женщин постоянно убивать своих нерождённых детей (не знаю, о ком это, кстати), смотрят без осуждения, а на писателя, который был депутатом Верховного Совета СССР, с презрением? Неужели второе хуже первого?
Осознавая это, Прилепин тем не менее почему-то вновь и вновь сам же оказывается в этой ловушке, начиная оправдывать Леонова за, например, депутатство в Верховном Совете. На мой взгляд, Леонов не нуждается ни в каком оправдании. Он не подписывал расстрельных списков, как Фадеев. Да о чём речь, он даже не выступал против Пастернака, Даниэля, Синявского и Солженицына! Да, он, как и все, вынужден был выступать на митингах и подписывать статьи в дни известных процессов над вредителями, троцкистами и врагами народа. Но это делала вся страна. Вместо того, чтобы просто признать это, Прилепин ударяется в какую-то лукавую (и, в общем-то, кровавую) арифметику, подсчитывая, кто сколько открытых писем подписал и в каком порядке стоят подписи. Аргументы в духе: а вот Лидия Сейфуллина и Всеволод Вишневский ещё и отдельные статьи написали!.. А Бабель и Артём Весёлый тоже подписали!.. (Подтекст понятен: те, кто стал следующими жертвами репрессий, а теперь возведён в ранг людей, которые не нуждаются в “адвокатских” биографиях, — посмотрите, и они не “чистенькие”.) А вот и Агния Барто, та самая, которая: “Уронили мишку на пол...”
Это какой-то детский сад, не находите? Что-то из серии “А он первый начал”. По моему глубокому убеждению, в оправданиях такого типа Леонов точно не нуждается, и уж тем более сомнительным выглядит в этом контексте такой пассаж Прилепина: “Никто до сих пор всерьёз не озаботился достоверно разобраться не только в том, насколько процессы были сфальсифицированы, но и в том, что послужило реальной подоплёкой для их начала. Слишком просто объяснять всё “паранойей” Сталина в стране, окружённой кольцом внешних врагов, уж никак не лишавших себя возможности иметь агентов влияния в стане очевидного противника”.
Распространённая методология в “адвокатских” писательских биографиях — подробный разбор агрессивных высказываний критики (как правило, РАППовской или позднесталинской), с подтекстом: вот, мол, как громили нашего героя, можно ли после этого утверждать, что он был благополучным советским литератором?.. На этом во многом строится, например, упомянутая книга Валентина Осипова. Прибегает к такому методу и Захар Прилепин. Что ж, в случае Леонова это обоснованно: в сороковые годы одно из его произведений запретили постановлением ЦК, многие другие просто перестали издавать и даже изымали из библиотек, и критика действительно разгулялась, переходя порой на политические ярлыки и прямые угрозы. Однако ошибка Прилепина (на мой взгляд) в том, что он порой перегибает палку, говоря как о “травле” и о критике более ранней, которая шельмованием всё-таки была не всегда. Получается несколько странно, когда авторские восклицания (“И дальше покатился каток по Леонову”, “Неустанно втаптывали в грязь”, “Происходящее в России вокруг Леонова”, “Это была спланированная свыше акция” и т.п.) подкрепляются цитатами, которые, может быть, и не нейтральны, но в принципе не выходят за рамки нормальной критики, которая, вообще-то, может и ругать. “Произведение растянуто...”; “Не отобразил с достаточной яркостью...”; “От Леонова страна ждёт сверкающих и высоких произведений...” (про Зощенко такое не писали); “Роман оставляет впечатление фальши” (ну и что?); “От романа “Скутаревский” мы должны требовать больше...” — и так далее. А порой “Литературная газета”, как выражается Прилепин, “вынуждена была” написать о леоновских произведениях хорошо.
Газетные кампании против Леонова, безусловно, были, но тогда следовало подобрать цитаты так, чтобы читатель в этом не усомнился. А то получается, что читатель видит леоновские слова “Взгляните хотя бы на заголовок рецензии Б. Розенцвейга в “Комсомольской правде”!” (это из письма Сталину), возвращается на предыдущую страницу, находит этот заголовок — “О “райских садах” Леонида Леонова” — и остаётся в тягостном недоумении.
И вообще — если отвлечься от книги Захара Прилепина и посмотреть на “адвокатские” книги в целом — мне кажется не очень корректной практика, когда сначала пролетарские критики повыдёргивали из произведения цитаты, чтобы состряпать из них политическое обвинение самому писателю, а затем современные биографы радостно пользуются этими сомнительными выводами, “выбитыми” из художественного пространства “показаниями”, чтобы заявить: да, он и правда был антисоветчиком!.. Да, он и правда сомневался в сталинском курсе!.. Как прозорливы были товарищи Авербах и Ермилов!.. Есть в этом что-то подлое. По счастью, Прилепину это присуще в меньшей степени, но и он позволяет себе такое: “Если не реагировать возбуждённо на большевистскую риторику, то можно лишь подивиться, насколько точно разгадал Нусинов суть Леонова”; “И ведь правду пишет!”; “Надо сказать, в последнем утверждении Коваленко прав: с советскими реалиями Леонов по-прежнему едко забавляется”.
Да, история — это цепь случайностей, и никто не ответит на вопрос, почему Булгаков оказался писателем, по общему восприятию, “антисоветским”, а потому — в какой-то степени потому — получил пропуск в будущее, а Леонов в сознании соотечественников стал чуть ли не столпом соцреализма и этого будущего, “жизни после смерти”, лишился. Прилепин даже пытается играть с сослагательным наклонением, представив, что было бы, если бы Леонова тогда арестовали, и приходит к неутешительному выводу, что посмертную славу он бы получил. Это так. И всё же автора иногда заносит, когда он пытается представить своего героя оппозиционером. В 1974 году в квартире классика случился пожар, причину установить не удалось, родственники не исключают и поджог. Прилепин связывает возможный поджог с тем, что до властей доходили слухи о “странном” романе писателя (имеется в виду “Пирамида”). В тот год со скандалом выслали Солженицына, и “что, в конце концов, в этой ситуации советская власть могла сделать с Леоновым, у которого чёрт знает ещё что за рукопись существует? Украсть её?.. Выслать Леонова за границу?..”
А не слишком ли круто, товарищ Прилепин?
Главы из спасённой рукописи начиная с того же 1974 года стали печататься в советских журналах, не встречая сопротивления цензуры, и стоило ли, как говорится, стулья ломать?
Прилепину обидно за своего героя. Он порой болезненно пытается доказать, что Леонов не был узкосоветским писателем и не достоин нынешнего места во втором ряду, почти забвения. Прилепин, безусловно, прав. И всё же может вызвать улыбку то, как страстно он заговаривает о влиянии Леонова на одного, другого, третьего писателя, а порой и о заимствованиях: он слишком горячо это доказывает. Диапазон влияния необычайно широк. Один из эпизодов “Дела Артамоновых” Горького “безусловно, навеян” рассказом Леонова “Халиль”, сцена из “Двенадцати стульев” Ильфа и Петрова “разительно похожа” на сцену из леоновской трагикомедии “Усмирение Бададошкина”, а начало романа “Вор” Прилепин предлагает нам сравнить со “вторым романом, начатым, между прочим, спустя два года после журнальной публикации “Вора” и спустя год после выхода романа Леонова отдельной книгой”, и этот “второй роман”, конечно — “Мастер и Маргарита”. А пассаж, которым Прилепин заканчивает суждения о “Буранном полустанке” Чингиза Айтматова, и вовсе начинает дрейфовать в сторону от литературоведения: “Впрочем, Айтматов обнародовал свой труд в начале 1980-х, когда в среде “высоколобой”, задающей тон публики читать и почитать Леонова стало несколько даже неприличным — и, как следствие, имел основания надеяться, что никто ничего не увидит. Так и случилось”.
Так что улыбаешься, когда в одной маленькой главке про пожар в квартире Прилепин успевает и как бы между делом упомянуть, что по сравнению с Солженицыным “известность Леонова была в разы больше” (это сказано в контексте того, что на дворе 1974 год), и в связи со спасением папок с “Пирамидой” предположить: “Рукописи не горят, дьяволы!..” — так, в стиле “Соти”, мог ругаться про себя Леонов”, — то есть роман “Мастер и Маргарита” опять “поставлен на место”...
В начале статьи мы задавались вопросом, чем привлекла Захара Прилепина фигура Леонида Леонова и что именно молодой писатель может проецировать на себя. Мне кажется, главным для автора биографии стала концепция Леонова как игрока, для которого вся его долгая жизнь была “весёлым и жутким” риском, когда постоянно приходится делать ставки, рискуя всем, рискуя головой. Наверное, это единственный литератор, в Гражданскую оказавшийся по обе стороны баррикад: о его красноармейском прошлом было известно всегда, а то, что в начале войны он успел побыть офицером Белой армии, выяснилось совсем недавно. Леонова спасло чудо: где-то затерялись документы, кто-то помог и вычеркнул его из списков... Наверное, это единственный советский литератор, чьё антибольшевистское прошлое 1917— 1920 годов было так явно: в Архангельске его борьба публициста, сторонника английской интервенции оставила много следов в архивах, в библиотеках, в памяти горожан. И опять спасло чудо. Леонов продолжал весело ходить под смертью, делая новые и новые ставки. Он был, пожалуй, не коммунистом и не антисоветчиком. Он был игроком.
Мне кажется, Прилепин хочет быть таким же игроком и столь же тщательно выстраивает свою биографию. Запомнилась любопытная деталь со встречи Путина с молодыми писателями, на которой нижегородский гость выступил с политическими речами. В первые дни и часы в тех СМИ, в которых ньюсмейкером выступил, вероятно, он сам, он значился то Евгением Прилепиным (это настоящее имя), то и вовсе Евгением Лавлинским (журналистский псевдоним; отсюда пошла легенда, что Лавлинский — настоящая фамилия). Вероятно, он не сразу смог определиться, нужен ли этот эпизод биографии Захара Прилепина. А в одном из интервью с восторгом рассказывал, как его, человека “под наблюдением”, пригласили на очередной допрос в нижегородское управление ФСБ и стали выяснять, что он делал в Москве в таких-то числах. “Я беседовал в Кремле с Владиславом Сурковым, замглавы президентской администрации”. И Прилепин описывает с восторгом, смакует самую сладкую деталь: смятение в глазах офицера госбезопасности, который решительно уже ничего не понимает. Вот это игра. Мне кажется, что ради этого постоянного скольжения по грани Прилепин и живёт, и пишет. Так что другой фигуры в истории русской литературы в качестве маяка он выбрать, пожалуй, не мог.
А самое замечательное открытие, сделанное Прилепиным, — это концепция Леонида Леонова как “сверхчеловека”, что ли. Нелюдимым он был всегда, но чем старше и старше становился, тем более вокруг разрасталась пустота, посреди и внутри которой он, кажется, ни в ком не нуждался. Активная деятельность в защиту природы — и общественная, и литературная, и, наконец, личное отношение к лесу, растениям, животным, — позволяет автору биографии заподозрить, что любовь к природе заменила в нём любовь к человеку, в котором он давно разочаровался, и это идёт красной нитью почти по всем его произведениям на протяжении многих десятков лет. “Он так долго желал жить спокойной и достойной жизнью, без прижигания калёным железом эпохи, что в итоге всё-таки получил желаемое”, — пишет Прилепин о шестидесятых годах, когда Леонова оставили в покое — и стали забывать — и критика, и власть, и многомиллионная армия читателей... Если эта концепция верна, то тогда забвение было лишь на благо писателю, желавшему остаться один на один с “Пирамидой”, Богом, дьяволом, человеком, в котором он мучительно искал героя. Искал — и не находил.
Игорь Савельев, «Урал» 2010, №10