Горький и Леонов - антиподы или братья по духу?
На сайте «Российской газеты» в рамках онлайн-конференции с писателем Алексеем Варламовым (17 июня 2010 г.) один из участвующих читателей задал писателю вопрос: «Чем вы объясняете интерес современных писателей к биографиям советских писателей: ваш «Алексей Толстой», «Пастернак» Дмитрия Быкова, «Леонов» Захара Прилепина и другие книги?» Варламов в ответе заявил, что «только теперь, уйдя от цензурных и идеологических ограничений советского времени и либеральной щелочи 90-х, мы получили возможность хоть сколько-то честно и беспристрастно оценить свой ХХ век и понять, что с нами как с народом произошло». Писательские судьбы, по мнению Варламова, в этом процессе проникновения в смысл советского периода представляют исключительно благодатный материал: «Эти люди не просто прожили, но осмыслили и оставили свидетельства о своей жизни и эпохе». Энергично отвергает Варламов подозрение в возможности «ностальгии» по сталинским временам у себя и у названных коллег (к которым он прибавляет имя Павла Басинского, автора биографии «Горький», 2005 г.): «Мы что – людоеды?» Интересна, однако, оговорка автора в этом пункте. Все-таки есть что-то вроде «тоски», но не по советскому времени, а по тому «большому стилю», по крупным личностям, которые в литературе тогда были, а сейчас «лицом к лицу не увидать». Подобное ощущение измельчания спорных тем и влиятельных личностей в современной культуре России у сегодняшней элиты широко распространено (см. в этом блоге запись о романе Романа Сенчина «Вперед и вверх на севших батарейках»).
«Игра его была огромна»
Исключительный интерес к жизни советских писателей объясняется и тем элементом «детектива», который в значительной мере свойственен этому материалу. Именно этот аспект темы обозначается подзаголовком книги Прилепина»: «Игра его была огромна». Речь идет о рискованной для жизни игре с властью, лично со Сталиным, затем с культурными аппаратчиками Хрущева и Брежнева. Биография Леонова через семь десятилетий представляет почти полный протокол существования художника в условиях диктатуры. Удивительно, с каким пониманием и сочувствием Прилепин погружается в этот мир, переставший существовать, когда ему было шестнадцать лет. Он привлекает обширный материал, охватывающий кроме источников, непосредственно относящихся к творчеству Леонова, и такие свидетельства, которые освещают закулисные раздоры в партийном руководстве по поводу выступлений этого строптивого писателя. Тем не менее в тщательных анализах этого материала высказывается и свежий взгляд потомка из другого времени, в частности в тех местах, где автор испытывает недоумение по поводу какой-то странной слепоты влиятельных лиц из партийного аппарата, в том числе самого вождя, по отношению к серьезным «недостаткам» мировоззрения писателя, мировоззрения, которое пронизывают «мрачность» и «ледяные космические сквозняки». Как могло случиться, что «самый большой пессимист» своего времени стал «советским сановником», орденоносцем, лауреатом Ленинских и Сталинских премий? Книга Прилепина дает убедительные ответы и на такие сложные вопросы. Они касаются иногда просто запутанности командных структур в культурной политике советского государства, но, более существенно, и двойственности самой личности художника по отношению к революции и «советскому проекту».
Леонов, не смотря на явные симпатии к нему со стороны русской эмиграции в начальный период его творчества, никогда не был диссидентом или «антисоветчиком». Попытка «перековки» старого и создания нового человека, представлялась ему громадным, космического масштаба, экспериментом, в успехе которого он искренне старался уверить себя. Но он категорически отказывался участвовать в официальном вранье, относящемемся к этой теме, настаивал на праве художника на свободное решение таких фундаментальных вопросов в своем творчестве. Из этой внутренней напряженности его позиции вытекают все, иногда кричащие, противоречия его художественных концепций, его официального поведения и, соответственно, его восприятия критикой и читателями того времени. Те же противоречия затрудняют и предстоящий в наши дни процесс нового осмысления его наследия.
Биография Леонова в концепции Прилепина, таким образом, отражает удручающее воздействие политики на жизнь писателя, характерное для жизни всех деятелей культуры в советское время. Нельзя утверждать, однако, что Прилепин поддался искушению написать чисто политическую биографию писателя. Ведущим критерием его изложения, без сомнения, является творчество Леонова как выражение его личности, т.е. личности не попутчика или крамольника, а художника, по существу аполитичного, обязанного своей совести и ничему иному. К достоинствам книги относятся пересказы сюжетов и характеристики героев Леонова, в них высказывается не литературовед или историк, а «коллега», профессиональный писатель. В качестве примера приведу характеристику повести «Evgenia Ivanovna»: «... дело в том, что «Evgenia Ivanovna» – по всем внешним признакам вообще не советская вещь. Бесконечно печальная, нежнейшая, пасторальная, словно бы написанная дождем на лобовом автомобильном стекле повесть: нужно быть очень глухим, чтобы не услышать тихой музыки этой прозы, раздающейся будто бы откуда-то из-под теплой земли». Прилепин, без сомнения, почитает и любит своего героя, и его биографический рассказ направлен на то, чтобы вернуть этому большому художнику то широкое признание, которого он лишился вследствие своей роли в советское время. Его прощальный роман «Пирамида», вышедший в 1994 году, вызвал целый ряд исследовательских работ, но почти никакой реакции со стороны читающей публики. Многие другие произведения, давно доступные читателю, ждут нового осмысления после того, как они были подвержены «исправительным» операциям со стороны советской критики. Рецензенты высказали уверенность, что книга Прилепина Леонову принесет значительное число новых читателей.
Леонов и Горький – близость писательских судеб
У меня, автора этого сайта, в книге Прилепина особенный интерес возбудила, разумеется, личность другого «советского сановника», писателя Максима Горького. Взаимоотношения Горького и Леонова были весьма значительными в жизни обоих писателей, и, соответственно, в книге Прилепина им уделяется много места. Глава «Теплопожатие: Леонов и Горький» охватывает больше семидесяти страниц. Тем не менее, признаться, меня несколько разочаровала трактовка этих отношений и в частности образ Горького в данном контексте. Близость судеб этих больших современников в рассказе Прилепина бросается в глаза даже там, где обсуждаются конфликты одного главного героя без прямого отношения к Горькому. Позиция «буревестника», конечно, была гораздо ближе к центру советской власти и к Сталину, но тем не менее Горький всю жизнь боролся со своими сомнениями, стараясь уверить себя в возможности нового Человека с большой буквы. Конфликты с большевиками до и после революции, несмотря на принципиальную лояльность по отношению к ним, сопровождают весь его жизненный путь. Соответственно, и его наследие было подвергнуто идеологической обработке со стороны государственной пропаганды, оказавшей, однако, значительно более радикальное влияние на образ писателя, чем в случае Леонова. От крупного художника и морального авторитета мирового масштаба остался в конечном счете только гипсовый памятник «родоначальника советской литературы» и «основоположника социалистического реализма». Встреча двух незаурядных личностей, каждая из которых могла справедливо претендовать на место первого писателя советской литературы, обещала, а также, наверно, и произвела в реальной жизни крайне интересные свидедельства «о времени и о себе». Но в биографическом рассказе Прилепина надежда эта оправдывается только по отношению к автору «Барсуков» и «Пирамиды». Наряду с «неизвестным Леоновым» здесь появляется, по моему впечатлению, слишком известный Горький, более похожий на советский памятник чем на живого человека и художника. Постараюсь в дальнейшем обосновать это впечатление.
Драма несчастной любви
Прилепин представляет историю отношений Леонова и Горького как сюжет несчастной любви, не лишенного драматизма и сильных эмоций. Начальному периоду «влюбленности» с обеих сторон и больших надежд следует постепенное охлаждение отношений, разочарование, разные «размолвки» и, в итоге, «разрыв». Будучи переведенным на язык литературной жизни, действие проходило примерно так: Маститый Горький восхищен первыми публикациями молодого коллеги, ставит его, несмотря на заметное влияние Достоевского на его творчество, предельно высоко в новой литературе. Горький «зарядил Леонова верой в советский проект». Производственный роман «Соть» как бы оправдывает надежды Горького на появление нового, «социального» Леонова, но потом любимейший его ученик выявляет неожиданную самостийность, противоречит учителю в щекотливом вопросе о деятельности «вредителей» в Советской России, уклоняется от участия в горьковской книге о Беломорканале и окончательно вызывает возмущение Горького романом «Дорога на океан». Образцовый герой нового времени, начподор и большевик Курилов, изображен – «не без некоторого садизма» (Прилепин) – умирающим человеком, дети уходят от него, одному из них он рассказывает сказку о слоне, аллегорию о народе, поверившем в пустого бога. Разрыв неотвратим, хотя и не документирован словами. Автор биографии от себя формулирует упрек Горького в адрес ученика: «Зачем ты убил Человека, Леонид?!»
Со стороны Леонова отношение к Горькому в этой концепции также развивается по нисходящей линии. На похвалы Горького и его приглашение сотрудничать в журнале «Беседа» Леонов реагирует с наивным, юношеским восторгом. Рукопожатие Горького при первой встрече в Сорренто (1927) он испытывает как посвящение в рыцари: «Горький жал руку Толстому, Толстой – Тургеневу, Тургенев – Гоголю, Гоголь – Пушкину... Так и шло в русской литературе это теплопожатие». На призыв Горького к социальной ответственности Леонов реагирует (в письме писателю 1927 г.) положительно и заметно удаляется от сильного влияния Достоевского: «Я все больше (хотя с опозданием!) прихожу к мысли, что теперь время работы с большой буквы... России пора перестать страдать и ныть, а нужно жить, дышать и работать много и метко». Но окончательно преодолеть свои глубокие сомнения в возможном успехе коммунистического эксперимента ему так и не удалось. Вместе с тем и авторитет Горького, по мнению Прилепина, заметно теряет свою притягательную силу. В том мире, который Леонов выстроил для себя, «Горький оказался в итоге персонажем скорее чуждым». Высказывания писателя, которые в прямом смысле подтверждают это охлажденное отношение к своему покровителю, автор биографии не приводит. В качестве доказательства он ссылается на речь Леонова «Венок А.М. Горькому», произнесенную им в 1968 году на торжественном заседании в Кремлевском дворце съездов в честь столетия со дня рождения писателя. Там Леонов, по мнению Прилепина, занял довольно критическую, и в этом смысле крамольную, позицию по отношению к юбиляру, причислил его к линии просветителей, которые своей утилитарной эстетикой ограничили свободу искусства, и осмелился высказать сомнения в длительности его славы.
От настоящего Горького - мало
Нельзя сказать, что эта концепция лишена убедительности. На одной стороне - упрямый старик, ветеран-революционер, который всеми силами цепляется за мечту своей жизни, надежду на появление Человека, а на другой - его молодой преемник, который временами поддается уговорам авторитетной и обаятельной личности своего покровителя присоединиться к общине верующих, пока он окончательно не убедится в пустоте этой веры. Да, понятно, правдоподобно. Но при внимательном просмотре этого рассказа в решающих моментах не хватает надежной информации, она замещается предположениями и интерпретациями биографа. Так, примерно, о «разрыве» отношений не говорит ни одно из приводимых высказываний обоих писателей, трактовка речи Леонова «Венок А.М. Горькому» в таком смысле мне представляется просто недоразумением (ниже подробнее об этой теме). Кажется мне, что автор вообще в пользу «стройности» концепции преувеличивает значение тех мотивов, которые разъединяют действующих лиц этой драмы, но мало внимания уделяет тем чертам, которые их объединяют. Личность Горького испытывает в изображении Прилепина известную, скажем прямо, тривиализацию. Много внимания уделяется его внешнему виду, в частности, общеизвестному широкополовому «борсалино» и синей рубашке. Не раз появляется «неизменная слеза в глазу», которая еще Маяковскому служила инструментом издевательства над Горьким. Подробно описывается быт благоустроенного эмигранта в Италии («хорошо, сытно, красиво обедали»).
Значение рукопожатия Горького в конечном счете сводится к тому, чтобы донести «тепло» русских классиков к преемнику двадцатого века. Сам писатель Горький, коллега и возможный объект почитания в восприятии Леонова как будто играет только маргинальную роль. О возможном влиянии последнего в ряду классиков на творческую деятельность Леонова нигде не говорится. Между тем Леонов, как все молодые писатели его времени, был хорошо осведомлен не только о дореволюционном творчестве Горького, но и о «крамольных» выступлениях писателя в период революции и гражданской войны, а также о творчестве двадцатых годов. В ответе на приглашение Горького сотрудничать в журнале «Беседа» Леонов ссылался именно на этого «нового» Горького: «Ведь мы вас, Алексей Максимович, очень любим, по-настоящему, а о «Воспоминаниях и заметках из дневника» очень и очень часто говорим». Именно «Заметки из дневника» и «Рассказы двадцатых годов» предоставили современникам богатый материал для дискуссии о фундаментальных вопросах революции и России. Этот материал был во многом созвучен мрачному настроению автора «Унтиловска», «Барсуков» и «Вора».
«Венок А.М. Горькому» - свидетельство близости писателей
Свидетельством если не любви, то предельной духовной близости Леонова своему бывшему покровителю мне представляется его доклад «Венок А.М. Горькому» 1968 года, т.е. именно тот текст, который Прилепин приводит в иллюстрацию тезиса об охлаждении и «разрыве» отношений писателей. Да, этот доклад в Кремлевском дворце съездов действительно имел доволно крамольный характер, но не потому, что оратор относился к юбиляру с недостаточной уважительностью. Напротив, это было торжественное вознесение литератора и культурного деятеля Горького в ранг настоящего классика на уровне Пушкина, Гоголя, Толстого. Дерзостью по тогдашним масштабам можно считать, однако, бескромпромиссную аполитичность этого выступления перед аудиторией высших представителей государства во главе с генсеком Брежневым. Такие понятия как «партия» или «революция», насколько они вообще встречаются в этом тексте, звучат как-то странно и неуместно. Одним из основных признаков доклада является его торжественная, почти высокомерная, не позволяющая возражений тональность.
Докладчик в первой части, как справедливо отмечает Припелин, мало говорит о «писательстве» Горького, речь идет преимущественно о «властителе дум» и «культурном деятеле». На первый взгляд этот акцент, также как и причисление писателя к линии просветителей в истории русской литературы, может казаться выражением сомнения в величии художника Горького и в качестве его наследия. Но судя по ходу аргументации и по смыслу целого, широко разветвленного здания доклада, такое впечатление оказывается несправедливым. Все разновидности деятельности Горького – человек, мыслитель, общественник, публицист и художник – представляют части одной всеобъемлющей личности. «Возле меня стоял, - вспоминается Леонов, признанный арбитр основных человеческих достоинств и вожак двух сряду штурмующих поколений, - учитель, предназначенный формулировать гражданские заповеди века и свергать монархов, по всем параметрам неохватной личности годный хоть завтра в председатели земного шара...» Апологию художника, «поэта», автор сберегает на апофеоз доклада. Что касается «просветителя» Горького, то его с известными предшественниками по этой линии, Радищевым, Чернышевским, Добролюбовым, объединяет их основная идея: «генеральной целью творчества ставится всемирное обогащение черной житейской руды», из которой когда-нибудь должно образоваться «счастье». Но Горький от них отличается тем, что он категорически отказывается от всех попыток пожертвовать этой генеральной цели свободу художника. Горький, по словам Леонова, хорошо понимал, что «для правильного ведения литературного хозяйства ... следует всякий раз сообразовываться с творческой конституцией художника», что «гении объединяются не по профсоюзам» и что «большое произведение всегда будет концентратом духовной биографии его создателя». Близка этим размышлениям и мысль Леонова о «третьей линии» , «помимо просветительской и античной, пушкинско-толстовской» в русской литературе, «состоящая в отражении события не в документе, а в самой человеческой душе, с приматом художественной личности над материалом». Прилепин характеризует эту линию как собственнно леоновскую, которую автор доклада выдвигает «в противовес горьковской линии». Учитывая приписанные Горькому мысли о «творческой конституции художника» и «духовной биографии» писателя трудно согласиться с тем, что Леонов в данном месте явно отмежевывается от позиции Горького. Нужно при этом учесть, что оратор, видимо, заинтерсован не в построении каких-нибудь логических концепций, а в возможно искренней передаче заветных мыслей и воспоминаний по поводу этого юбилея. Местами речь оратора похожа на невнятное бормотанье человека в разговоре с самим собой.
Неожиданными или даже оскорбительными по отношению к юбиляру могли казаться размышления Леонова о невозможности «окончательной оценки» Горького и о длительности его славы как пока не решенном вопросе. Но здесь речь шла не о каких-нибудь объективных недостатках «писательства» Горького, а о той кризисной ситуации, которую переживают крупные личности к концу жизни при ретроспективной оценке собственной деятельности. Человек в этой ситуации ощущает «мучительное сожаленье, что так и не совершил чего-то важнейшего, предназначенного ему от рожденья». Тяжелое это переживание, «закатная тоска» и «отчаянье гигантов», характеризует условия жизни художника, его трагическое существование. Глубокая серьезность этих размышлений приводит к грандиозной апологии искусства, которой кончается доклад.
«Поэтическое посвящение» Горького – «Пророк» Пушкина
Как ключевое событие в жизни молодого Алексея Пешкова Леонов обсуждает встречу с книжным сундуком, где хранились старопечатные сокровища повара Смурого («В людях»). Для подростка было все равно, «что в дремучем лесу найти связку волшебных ключей к даже не подозреваемым дверям громадного, вдруг расступившегося мира». В этом случайном собрании более или менее экзотических изданий находились и сочинения Александра Пушкина. Имя первого русского классика становится исходным пунктом рассказа о «мучительной процедуре поэтического посвящения», которой подвергается молодой Пешков по прочтении пушкинского стихотворения «Пророк», «величайшего», на взгляд Леонова, стихотворения девятнадцатого века. Рассказ этот, выдержанный в взволнованном тоне пушкинских стихов, отмечает кульминационный пункт доклада и отводит далеко от обстановки мероприятия в Кремлевском зале съездов в какой то высший, потусторонний духовный мир.
«Пророк» Пушкина в изложении Леонова (аналогично к цепи рукопожатий в книге Прилепина) устанавливает связь между Горьким и старшими классиками русской литературы. К пушкинским стихам, в которых выражается «готовность к смертному жребию», «решимость во что бы то ни стало выполнить долг перед людьми», обращались в роковые моменты жизни Лермонтов, Толстой и Достоевский. В фантастической картине докладчика молодой Пешков испытывает на себе потрясающее воздействие пушкинских слов, реагирует криком боли на строку «И вырвал грешный мой язык» (одну из шести процитированных в докладе строк). В дальнейшем «жало мудрыя змеи» служит исходным пунктом для размышлений о двойственном назначении яда, который не всегда вреден здоровью, а в качестве лекарства даже лечит. Именно эту функцию необходимого корректива в болезненных ситуациях выполняет это вещество в литературной жизни. Оно опеспечивает в равной мере «величие нашего искусства и нравственное здоровье нации». Понятие «целебной горечи» приводит оратора к литературному имени юбиляра: «Все книги писателя Горького и впрямь отменно горьковаты для ума, и не в том ли состояла их животворная гормональная сила?» Вдобавок к этой необычной характеристике следует сопоставление писателя с библейской фигурой «горького Иеремии».
Последний абзац доклада посвящается мысли о возможных будущих чествованиях Горького, которые будут проводиться еще не родившимися сегодня людьми. Неведомо, как эти потомки обращаются с «дедовскими кумирами и привязанностями». Но они, так надеется оратор, «оглянувшись на наш век с его незатухающим заревом великих битв, эпохальных сожжений и бивачных костров на пути в землю обетованную ... среди прочих исплонских теней... различат и характерную сутуловатую фигуру Максима Горького». Описание этой фигуры, которая «чуть иронической ободрительной улыбкой» смотрит вослед «все вперед и дальше уходящим поколеньям», кончается итоговым обозначением разновидностей всеобъемлющей личности Горького - «трибун, поэт, бунтарь, отец и наставник Человеков на земле».
О возможности невозможного
О Горьком писали всякую всячину, но так - никто и никогда. О движущих мотивах этого впечатляющего выступления можно только догадываться, но, наверное, не обманывает впечатление, что Леонов здесь в значительной мере говорил не о Горьком, а о самом себе. Что-то подобное произошло восемь лет назад, в 1960 году, когда писатель выступил на торжестве пятидесятилетия со дня смерти Льва Толстого в Большом театре. В своем «Слове о Толстом» Леонов, как отмечает Прилепин, «совершенно неожиданно рассказывает биографию Льва Николаевича как свою». Доклад и тогда был достаточно крамольным, много места уделялось отношению писателя к теме смерти, т.н. «арзамасскому страху». Можно предположить, что сопоставительный анализ обоих докладов мог бы выявить целый ряд совместных «автобиографических» мотивов. Они, может быть, относятся к той ситуации «закатной тоски», которая описывается в докладе о Горьком. Взгляд на окружающий его реальный мир в сопоставлении с собственными надеждами молодых лет приводит автора в отчаяние, от которого он спасается бегством в лучшие миры прошлого, в Серебряный и предыдущий ему девятнадцытый век.
Парадоксальным в этой операции может казаться обстоятельство, что заклинание этого мира «гигантов» произошло перед аудиторией пигмеев, которые, по убеждению автора, были не достойны этого призыва и не способны понять его. Отсюда – суровый тон в обоих докладах. В случае «Слова о Толстом» партийный аппарат принудил Леонова идти на какие-то уступки в тексте доклада, в случае «Венка А.М. Горькому» упрямому старику удалось защитить свой доклад от всякого вмешательства. Он добился даже личного решения генсека Брежнева опубликовать доклад без сокращений в больших газетах, вопреки возражениям членов политбюро. В этом смысле «Венок А.М. Горькому» является интересным документом, свидетельствующим о возможности событий, которые по всем правилам советской культуры были исключены: в данном случае выступления маститого писателя перед высшими представителями государства с докладом, который как по стилю, так и по содержанию никак не мог быть назван «советским». Такие редкие находки в известной мере оправдывают ту «тоску по советскому времени», о которой говорит писатель Варламов в процитированном в начале этой записи интервью. Значит, в иных событиях советской культуры, действительно, выявился тот «большой стиль», который по мнению многих отсутсвует в российской культуре наших дней. Но не исключено, что этот взгляд на веши обусловлен тем же законом ностальгии, который действовал и в размышлениях Леонова: раньше все было лучше, благороднее, достойнее уважения.
Лично я благодарен автору биографии Леонова за то, что его книга побудилa меня познакомиться с этим замечательным документом, который мне, стыдно признаться, не был известен. Тем не менее мне трудно согласиться с мнением Прилепина, что «Венок А.М. Горькому» свидетельствует о критическом отношении Леонова к «писательству» Горького. Леонов в образе (не советского!) классика Горького создал свой альтер эго, брата по духу, который, разумеется, не по всем свойствам соответствовал реальному современнику, но который по воспоминаниям его временного ученика имел потенциал настоящего классика на уровне Пушкина, Гоголя и Тостого. Доклад «Венок А.М. Горькому» с этой точки зрения представлял если не буквальный, то все-таки открытый протест против насильственных «исправлений» горьковского наследия, результатом которых остался пустой гипсовый памятник. Следует отметить, что слово «буревестник», как и многие другие названия канонического Горького, в докладе Леонова не встречаются и представляются немыслимыми. Доклад одновременно может быть прочитан как опровержение нисходительных или открыто враждебных оценок Горького со стороны русской эмиграции. В отзывах Бунина и Набокова Горький является ничтожеством в качестве художника и предателем в качестве культурного деятеля. На фантастический рассказ Леонова о посвящении «поэта» они реагировали бы, по всей вероятности, с насмешками. Такой подход к автору «Дачников» и «Матери» мог им показаться чистым абсурдом. Но этот абсурд был представлен автором, который в молодые годы и на Западе и в кругах эмиграции имел много почитателей и который в наши дни снова может считаться одним из крупнейших русских писателей ХХ века. «Леонов и Горький» – это, помимо ожидаемого возвращения большого писателя к русским читателям, и интересное продолжение истории «спора о Горьком».
Армин Книгге, "Неизвестный Горький" - 03 Сентября 2010