Захар Прилепин «Черная обезьяна — это не про негров»
Захар Прилепин выпустил новую книгу «Черная обезьяна» — роман о том, что происходит в голове у живущего в России мужчины. Лев Данилкин встретился с Прилепиным.
— «Черная обезьяна» — что это? Это ты?
— Это я, да, безусловно. Это автоназвание героя, он сам себя так определил. Все аллюзии к черной обезьяне с черными чулками и черными носками — они очевидны. Я вот был в Лондоне на книжной ярмарке, ко мне подошел негр и сказал: «Я из Нижнего Новгорода, читал твои книги, они мне очень нравятся. О чем твой новый роман?» Отвечаю: «Про мужчину, часть действия происходит в Африке». Он: «Как называется?» Я говорю: «Черная обезьяна». И — пауза. Я только тогда понял впервые, что это может прочитываться так. Начал ему путано объяснять смысл, что черная обезьяна — это не про негров, что негров люблю, люблю рэпера Фифти Сента, вывалил на него. Мне Майя Кучерская сказала: «Захар, ты подбрасываешь полешко нашим расистам». Я, б…дь, их терпеть не могу. Это была достаточно поверхностная, но удобная метафора человека. Черная обезьяна, такая… Проклятая обезьяна.
— Сюжет о детях-убийцах в «Черной обезьяне» — он скорее про инфантилизм, недоразвитость общества, о котором Улицкая говорит, или это продолжение мысли Шарова: невинный народ, который сподобится Царствия Небесного?
— Это не шаровская и не улицкая история совсем. Это история об истощении чувства правды, греховности и безгрешия. О том, что человек взрослый, носитель качеств современного мужчины — настолько уже шаткая, бесстыдная и не имеющая контуров конструкция, что снести ее может что угодно.
— В романе у рассказчика несколько ипостасей — писатель, журналист; а самое любопытное — что он отец. Ведь про это роман — про то, что значит быть отцом в нынешней ситуации?
— Да, это самое интересное, самое мучительное, самое сложное состояние. Но я-то для себя лично этот вопрос, что значит быть отцом, решил. Это традиционный — домостроевский, религиозный и так далее ответ. Я думаю, что любая ситуация, когда мужчина оставляет детей, она надламывает на всех уровнях ребенка. Делает его метафизически инвалидом. Эти вещи нельзя позволять ни в коей мере, я искренне в этом убежден. Ситуация в книге, безусловно, спроецирована мысленно на себя. Но не пережита. Конечно, никто не поверит, все подумают, что Прилепин развелся и решил описать это. Ну я буду, как прокурор Скуратов, представлять видеозапись семьи, как я обнимаю детей… (Смеется.)
— А чему сейчас отец должен научить ребенка? У каждого поколения ведь по-разному.
— Когда у меня умер отец, я был очень юн и переживал, что он ни разу в жизни со мной не разговаривал, он не дал мне ни одного совета. Потом уже, много лет спустя, нарожав своих собственных детей, я понял, что это правильное поведение. Я сам со своими сыновьями догматически никогда не разговариваю: «Пойдем, сынок, я научу тебя пользоваться рубанком». Потому что только человеческий пример является образчиком идеального воспитания. Они видят меня круглые сутки — что еще я могу им сказать?! Я это понимаю хорошо, когда хожу на родительские собрания. Дети — абсолютные сколки, отражения своих родителей. Там есть эфэсбэшник, который приходит, расставляет ноги так, будто у него огромные чугунные яйца, и сидит с таким видом. И сын его так же себя ведет. Я, когда наблюдаю своих детей, понимаю — с меня снимают. Себя надо корректировать — а не их.
— Что бы ты посоветовал сейчас молодому, лет 20–27, человеку с романтическими лермонтовскими устремлениями, уставшему от всего этого вокруг? Вот куда ему бежать?
— Я никогда в жизни никаких людей не агитировал ни в НБП, никуда. Я не рискую такие вещи произносить. Если б я сам был моложе лет на 10, естественно, я бы постарался сделать все то же самое. Я бы пошел в радикальную оппозицию, я бы постарался вписаться в любой военный конфликт. Все, что возникает, любая точка соприкосновения человека с реальностью — в этом необходимо участвовать. Варианты какие-то есть, они не потеряны; собственно, те варианты, которые сейчас и которые были у меня в 96–97-м, не особенно отличаются. Та же самая страна.
— Только сейчас быть оппозицией все-таки не то же, что в 97-м. Сейчас все оппозиция.
— Да, все; оппозиция — это модно, это тренд. Я горжусь, потому что в том числе это и моя заслуга. Все эти вещи я и подобные мне произносили начиная с девяносто какого-то года — когда «Лимонка» публиковалась и нас считали дикарями, идиотами, маргиналами и придурками. А сейчас это стало правилом хорошего тона. Значит, нормально выполнили свою задачу.
— Тебе не кажется, что ты раскачиваешь лодку, которая и так еле плывет, — государство?
— Я уверен, что именно это мы и делаем, и я нахожу эту задачу благой, верной и необходимой. С теорией, что Россия — это печка, которая сама себя везет, я даже не то что не согласен… Просто раз печка, то мы находимся в контексте этой печки. Мы тоже везем ее сами не знаем куда. Они что-то делают, мы что-то делаем, а печка едет. С чего вы взяли, что мы раскачиваем, а они не раскачивают? А почему не наоборот? Кто назначил эти константы — что одни так, а другие нет? Кто говорит, что там Навальный — антигосударственник? Или Шаргунов, или я, или Лимонов? Это же тоже извечная история — все расшатыватели устоев являются или становятся мегагосударственниками. Навальный, Кашин, Шаргунов — это ж не анархисты, они как раз государственники, они ненавидят то квазигосударство, которое сегодня выдает себя за государство. А государство как таковое они не ненавидят. Все мы, чуть-чуть переигрывая, играем в ностальгию по Советскому Союзу. Слегка переигрывая! Потому что нам настолько отвратительно то, что сейчас, что мы готовы подмахнуть тому — только для того, чтоб показать, что — ну б…дь, так жить нельзя.
— А в государстве, которое сейчас, в этих нынешних ты что-то хорошее видишь?
— Ну я вижу вещи — хорошие лично для себя. Эти не читают книг, они не любопытствуют к нашей культурной или квазикультурной жизнедеятельности, им нет до нее никакого дела. Все это дает возможность каким-то образом развлекаться. Это все, что я могу сказать хорошего.
— Ну а вот есть слух, что у вас с Сурковым какие-то отношения, — прокомментируешь?
— Это не слух. Я родился и вырос в том месте, где и он, в городе Скопине Рязанской области. Думаю, он знает об этом. Мы в детстве наверняка неоднократно пересекались, возможно, купались в одном пруду, потому что это очень маленький городишко. Но он меня старше лет на 15, поэтому мы друг друга не идентифицировали, разумеется. Он уехал служить в армии, потом «Менатеп», Ходорковский… А в это время моя родная сестра вышла за его двоюродного брата, с которым он тоже никогда не общался толком. И у нас с Сурковым есть общий племянник. Я ему родной дядя, а он ему двоюродный. Но племянник не видел Суркова. Это бразильская или индийская история какая-то!
— А каков вообще твой круг общения?
— У меня есть дом, построенный на берегу реки Кержень, туда летом приезжает огромная компания. На день рождения приезжали омоновец, пацаны с криминальным прошлым, Ольшанский и Шаргунов. Мне ужасно любопытно сводить их вместе, я люблю мужественных, юморных, отличных, красивых мужиков, я их собираю, и мне нравится смотреть, как они взаимодействуют. В России их не так много, и личная моя задача — свести их друг с другом, чтобы мне было хорошо. А потом что-то случится. Потому что, как ни странно, вещи, которые происходят в государстве, происходят из-за случайной встречи двух людей где-то в Баден-Бадене или в деревне Юрки Рязанской области. Все от общения с этим зависит. То есть кажется, что нужно глобально, а это не глобально: это все на лавочках может решаться.
— У тебя есть представление о том, каким ты будешь в 70 лет?
— Недавно с Сережей Шаргуновым на эту тему общались, и я совершенно искренне сказал: «Сереж, я не представляю, что мы ту же самую бодрость духа, которую проявляют Проханов и Лимонов громокипящие, пронесем еще 30–40 лет. Я не представляю, как можно жить так долго. Но я думаю, все со мной будет в порядке. Ну я, как Лев Николаич Толстой, сижу в усадьбе, окруженный детьми и внуками, они все ползают по мне… Вот такое представление. Нормальное.
Лев Данилкин, "Афиша" - 17 мая 2011 г.