Роман Сенчин. Если слушать писателей, все развалится

Роман Сенчин — один из самых ярких, умных, важных людей в современной литературе. Но и яркость его своеобразна, она глаз не слепит; и ум его слишком упрям и  прям — и явно устроен не по уставам нынешних времен, когда ценится возможность всякое событие интерпретировать в бесконечном количестве вариантов.

Тем не менее, положа руку на сердце, признаю, что Роман оказался одним из самых интересных собеседников, что встречались мне в последние времена.

Отчего? Я просто отвечу: оттого, что он не пытается умничать, и говорит о том, что знает. Важное достоинство в наши странные и пошлые дни.

— Кто такой Роман Сенчин? Где родился, как учился, где служил, кто отец, кто мама, кто дети? Чем занят?

— Родился я в городе Кызыле. Это на юге Сибири, республика Тува, как раз там, где находится центр Азии. Даже памятник установлен на берегу Енисея… Учился неважно, учиться, честно говоря, не любил, и после восьмого класса хотел идти в автодорожный техникум, но родители настояли на том, чтоб закончил десять классов. После получения аттестата, в 1989 году, попытался поступить в Новосибирский университет, получил двойку за грамотность в сочинении и отправился в Ленинград. Стал учиться на десятимесячных курсах при строительном ПТУ. Ходил на рок-концерты, месяц снимал комнату на Васильевском острове, но в декабре того же 89-го отправился в армию.

Призвали меня в погранвойска, в город Сортавалу в Карелии. Сначала сделали кинологом — жуткие кроссы, отжимания, подтягивания, тренировки с собаками. Надеваешь ватный комбинезон и бежишь, а на тебя спускают овчарку… Но тут появился прапорщик с предложением отправиться учиться на повара. Служить мне не хотелось, и я поехал в Петрозаводск, в поварскую школу КГБ СССР. Полгода там неплохо прожил. Практику проходили на каком-то огромном заводе, что там выпускали — так и не понял, зато увидел, как питаются одновременно несколько тысяч человек. Впечатляюще… Потом вернулся в Сортавалу, месяца два поторчал в гарнизоне (у пограничников это называется — отряд), даже занимал несколько недель должность хлебореза, но за недостачу масла и сахара, — был я дух в то время еще, и старикам отказывать в лишней пайке было трудно, — меня сослали на заставу.

На заставе я прослужил почти безвыездно, — только с ветрянкой и зубами попадал в отряд, — до дембеля. Почти полтора года. Двухэтажное здание, плац с символическим пограничным столбом, гараж, баня, гужбан (где кони, коровы и свиньи) и человек двадцать одних и тех же. Хорошо хоть жены офицеров были, какие-то человеческие чувства будили свои присутствием… Поварские знания на заставе применять приходилось нечасто: готовила в основном жена прапорщика. Я же, как и остальные, ходил в наряды, бегал по тревоге защищать границу. Но служил плохо, старшим пограннаряда меня поставили только раз, но я не выполнил приказ — отошел со своим подчиненным километра на два от заставы и стал пить с ним одеколон «Флорена». Это обнаружилось, меня погоняли в ОЗК, поугрожали прокурорским надзором и больше старшим не ставили… Как-то абсурдно было охранять границу с Финляндией в 90-м — 91-м годах… В общем, уволили меня в самом конце 91-го года. Несколько дней я прожил у приятеля в Питере, сходил на могилу Виктора Цоя, а Новый год встречал с родными в Кызыле.

Поступил в пединститут, но вскоре бросил, а летом 93-го наша семья решила переехать в Красноярский край — в Туве стало тогда совсем неуютно жить. Национальные конфликты, лозунги: «Наша земля!» Тогда много некоренных — нетувинцев — оттуда уехало… Родители у меня служащие, но вынуждены были всегда заниматься крестьянским трудом. Да и Кызыл почти наполовину состоял из избушек, и мы хоть и жили в квартире, но много времени проводили на огороде… Квартиры в Кызыле в то время ничего не стоили, нам удалось купить избушку в селе недалеко от города Минусинска. Думали, что это временное наше пристанище, но тут началась бешеная инфляция, в Минусинск ринулись люди из замерзающего Норильска, и квартиру нам купить так и не удалось.

Моя сестра работала актрисой в Минусинском театре, жила на съемных квартирах, я иногда тоже туда наезжал, тоже поработал в театре, но вахтером и рабочим сцены, учился недолго в училище культуры на кларнетиста. Часто ездил в город Абакан — он от Минусинска в двадцати километрах. Там у нас сложилась компания ребят — рок-музыканты, художники, вообще те, кто не вписался тогда еще в новые общественные отношения (некоторые и до сих пор не вписались), много, конечно, пили, зато хорошо общались. Там же, в Абакане, познакомился с поэтессой, председателем местного Союза писателей Натальей Ахпашевой. Показал ей свои рассказы, и она предложила отправить их в Литинститут: «А то сопьешься тут». Я отправил, а в июле 1996 года поехал поступать. С тех пор в основном в Москве.

Москва — город тяжелый, и я бы наверняка уехал оттуда, Литинститут бросил, как до того бросал все места, где учился, но встретил свою землячку Елизавету Емельянову, женились, теперь у нас две дочки… Вместе мы уже десять лет, правда, с перерывами. Во время этих перерывов я жил в общежитии Литинститута, и, хоть и знаю, что об этом месте писать — дурной тон, но все же действие нескольких моих вещей происходит в общаге Литинститута. Уникальное место.

— И ты с самого детства мечтал стать писателем? Когда именно это началось, не помнишь?

— Мечтать — не особо мечтал, но писать начал в детстве. Сначала подражая своим любимым Стивенсону, Жюль Верну, Вальтеру Скотту. Постоянно сочинял в голове всякие приключения, совершал путешествия. О современном читать не любил — видел, что в книжках все не так, как на самом деле. Сам пытался писать то, что видел, но не получалось. Открыть настоящую литературу мне помог отец — однажды, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, он прочитал вслух «Деньги для Марии» Распутина. И тогда я понял, что о современной жизни можно писать по правде… Году в 86-м отправил один из своих рассказов в радиопередачу «Пионерская зорька». Рассказ был о том, что пионеры вешают в школьном коридоре плакат, что-то вроде: «Все на борьбу с кличками!», — а сами, включая учительницу, называют друг друга по кличкам. Рассказ подредактировали, учительницу сделали полностью положительной и передали по радио. Даже гонорар прислали солидный — рублей двадцать пять. Но охоту еще куда-то что-то посылать этой переделкой отбили надолго.

Писал я много, в основном вместо выполнения домашних заданий — сидел тихо за столом, и родители были спокойны, думали, что делаю биологию или химию… Писал про дворовых ребят, про школу, про старушек. Были и рассказы, и огромные повести… Долго выбирал, как называть героя, когда повествование велось от первого лица, и решил назвать его своим именем. Называть «Сережа» или «Андрюша» и писать при этом «я» казалось совершенно лживым… От писанины не отвлекла даже армия. Однажды у меня под матрасом офицеры нашли тетрадку с первоначальным вариантом повести «Сутки» (она вошла потом в мою первую книжку, недавно переведена на английский), долго ругались, но в итоге тетрадку вернули, велели спрятать подальше.

Приехав домой, я долго переписывал свои полудетские вещи, но ничего не нравилось, я понял, что увязаю в этих бесплодных попытках улучшить изначально слабое, к тому же это понимание совпало с переездом. И я почти всё уничтожил, начал с чистого листа, как говорится. Начал с очень коротких рассказов-зарисовок, осенью 1995 года стал носить их по минусинским и абаканским газетам, неожиданно для меня их принимали и печатали, платили пачки двухсоток, пятисоток, которых хватало обмыть публикацию… Вот так началась моя писательская жизнь.

— Кажется, у тебя вышло пять книг. Какую считаешь самой важной для себя? Быть может, даже любимой?

— Вышло четыре книги, еще две намечаются, но загадывать боюсь. Одна уже больше года «в типографии» и никак не может «лечь на станок»… Самой важной и любимой считаю, конечно, первую. Называется «Афинские ночи», вышла в 2000 году. В ней в основном рассказы и повести того времени, когда я еще не думал, что буду ходить по редакциям, и по каким именно редакциям, кто как отреагирует на то-то и то-то. То есть — писал исключительно для себя, или для всех. И заглядывая в эту книгу, иногда удивляюсь какому-нибудь отрывку: «Неужели я написал?» Две следующих — большие повести «Минус» и «Нубук» — это две первые части своего рода трилогии. Там общий герой — Роман Сенчин, — в «Минусе» он живет в родной Сибири в середине 90-х, а в «Нубуке» — по приглашению своего одноклассника, занимающегося обувным бизнесом, едет к нему в Питер, становится его помощником. Это уже конец 90-х. А третья часть — «Вперед и вверх на севших батарейках», где Сенчин успел окончить Литинститут, успел жениться и развестись, живет в Москве, пишет, получает кой-какие гонорары, это середина 2000-х. Эта повесть напечатана в журнале «Новый мир», может, станет и книгой…

В конце прошлого года вышел сборник «День без числа». Книга эта тоже мне дорога, потому что состоит из совсем небольших рассказов. В основном по две — три страницы. Рассказы сейчас неохотно издают, говорят, книжный рынок требует романов. Поэтому, считаю, мне повезло, что вышел «День без числа». В нем рассказы 1993–2005 годов.

— Первое поверхностное ощущение от Романа Сенчина, что литературой он занимается с неприязнью. В жизни вообще мало приятного, понимаешь из рассказов Сенчина, но если еще и писать об этом с такой мукой, то вообще беда… Короче, вопрос: ты пишешь — зачем? Как? Заставляя себя? Или, все-таки радостно порой и порой вдохновенно?

— Для меня проза делится на изящную словесность, где важны не столько содержание, герои, сюжетное развитие, а сам язык (пример одной из удач такого рода прозы последнего времени — повесть «Вспять» Александра Грищенко), и на, конечно, в художественном оформлении, на — документ. Исторический, психологический, человеческий… Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл «ничтожных», людей. Хотя каждый человек особенен и уникален. Но жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчаются, почти не отмечаются. Настоящие события — хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы — происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания. Пишу об этом в соответствующей тональности. Отсюда, наверное, и ощущение моей неприязни к процессу писания, ощущение муки. Не могу сказать, что я хватаюсь за ручку с восторгом, правда, иногда такое бывает. Когда пишу большую вещь, конечно, частенько заставляю себя садиться за стол — в голове-то даже огромный текст может во всех подробностях сложиться за одну минуту, а потом требуется год, два, чтобы это все занести на бумагу.

Меня с детства удивляло, что люди живут свою единственную жизнь так, словно это одна из многих их жизней. Распыляют и распыляют безрадостные дни. Но кто-то и в них находит удовольствие, внушает себе, что живет нормально. Мне же, подобно Обломову, самому живущему еще бездеятельней, хотелось кричать: «И это жизнь?!» Да и до сих пор хочется. И может, чтобы зафиксировать эти свои и других людей безрадостные дни, я и занимаюсь литературой.

— Ты вообще как пишешь? Придумывая всю книгу от начала до финала, рисуя ее план, или — как Бог на душу положит?

— Чаще всего вся повесть или рассказ приходят целиком. С завязкой (какой-никакой), финалом. Но в основном в процессе работы многое меняется, иногда неузнаваемо, по сравнению с первоначальным вариантом. Когда вещь большая, приходится намечать план, записывать на полях какие-то детали, эпизодических, но важных персонажей. Очень редко бывает, что пишу, как Бог на душу положит, начиная с одной фразы, эпизода, а потом приходит дальнейшее.

— Не считаешь ли, что русская литература чрезмерно заселена невротиками, ипохондриками, блаженными страдальцами? Сильных, светлых, счастливых людей у нас мучительно мало. Отчего? Все-таки, кажется мне, русские не самый несчастный народ?

— Невротики и прочие — это вообще самый распространенный герой мировой литературы. Да и в жизни, наверняка, любой человек часто испытывает срывы, приступы ипохондрии, депрессию. А литературе человек в таком состоянии куда интереснее счастливого, жизнерадостного. Что же касается жизнеутверждающих произведений, где бы действовал настоящий (не анти) герой, думаю, в их появлении многое, если не все, зависит от общественного климата. В шестидесятые годы девятнадцатого века появились писатели-этнографы, которые искали нечто светлое в жизни простых людей (другое дело, что в общем-то не нашли), во время революции девятьсот пятого-седьмого годов даже такой мрачный писатель как Леонид Андреев написал, пожалуй, самые свои если не светлые, то жизне-, правдоутверждающие вещи — «Марсельеза», «Губернатор», «Так было», «Из рассказа, который никогда не будет окончен», «К звездам», «Савва»… Был подъем жизнеутверждающей литературы и в двадцатые годы, в шестидесятые.

Из головы сильного, светлого, счастливого человека выдумать невозможно, он должен хотя бы почувствоваться в природе. Недаром когда почувствовалось, что в общество вот-вот вольется новое, живое, деятельное поколение, появилось, кроме прочего, такое произведение, как «Ура!» Сергея Шаргунова (2002 год) — манифест этого поколения. Но поколение это, видимо, растворилось в офисах и корпорациях, пристроилось на подхвате у матерых дядь-политиков, бизнесменов. По крайней мере, всплеск начала нулевых сегодня практически сошел на нет. Вновь стала мрачнеть и литература.

А что касается русского народа — он столько испытал за последний век (не беру предшествующие), что, уверен, писателям нужно относиться к тому, что они пишут, ответственней. Очень коробят псевдоисторические, а то и юмористические произведения о гражданской, Великой Отечественной войнах, о стройках социализма, о колхозах, перестройке. О серьезном хочется читать серьезные вещи. А кто будет герой — невротик или светлая личность — это уже частность.

— А вот такой странный вопрос: ты когда-нибудь смеялся взахлеб над какой-нибудь книгой? Тебя когда-нибудь радовала литература до некоего душевного светлого просветления? Не помнишь таких текстов?

— Никогда не любил текстов, написанных лишь для того, чтоб посмешить. Смеялся над рассказами Зощенко, над «Золотым теленком», над ранними рассказами Чехова. Но после этого становилось тоскливо, даже страшно: особенно отчетливо виделась глубинная неправильность жизни… Душевное просветление иногда происходит, но его трудно назвать именно светлым и радостным. Просто обнаруживаешь в книге то, что сам замечал, старался разглядеть, и вдруг это — в книге, и видится так, как в оптическом прицеле — не увеличенно, но четче, чем виделось мне. Таких вещей очень много, перечислять названия не имеет смысла — почти все значительные произведения литературы. Рад, что испытываю просветления от некоторых текстов моих ровесников — Ильи Кочергина, Антона Тихолоза, Ирины Мамаевой, Анны Козловой, Дениса Гуцко, Дмитрия Новикова, Михаила Титова…

— Леонид Андреев действительно самая важная фигура для писателя Сенчина? Вообще, у меня есть ощущение, что русский экзистенциализм начала века для тебя и более важен, чем прославленные европейские экзистенциалисты пришедшие позже: Сартр, Камю. Или я ошибаюсь?

— По-моему, вся настоящая литература экзистенциальна. Просто французы — Сартр, Камю — это оформили в некое направление и, оформив, перестали писать настоящую прозу, стали теоретиками. К слову сказать, жена Сартра Симона де Бовуар, не особо теоретизируя, написала несколько великих романов…

«Смерть Ивана Ильича» Толстого, например, для меня вершина того, что можно назвать экзистенциализмом.

Чехов. Если вдуматься в то, что написано у Чехова, то жить не захочется — не имеет смысла. Недаром его так не любят нынешние молодые писатели. Они хотят действовать, а Чехов показывает бессмысленность любых действий, начиная с поедания обеда и заканчивая преобразованием мира…

А Леонид Андреев — он, по-моему, ярче всех остальных писателей показал то, что происходило в русской жизни на стыке девятнадцатого и двадцатого веков. И потому он был так популярен именно в то время, но был отторгнут обществом уже в конце 1900-х. Я вижу в произведениях Андреева 1898–1908 годов много схожего с тем, что произошло через столетие, вплоть до года, чувствую близость своего сознания с сознанием его героев. Но после 1908-го эта страшная актуальность Андреева гаснет, появляется много ложного, надуманного, явно слабого. По замыслу грандиозный роман «Сашка Жегулев» тоже не получился, пьесы стали небрежными, схематичными. Ну и так далее… А, повторю, Андреев первого десятилетия своего писательского пути — это пророк. Но в итоге его, как и положено, закидали камнями. Может, и заслуженно.                      

— На кого ориентируешься в современной литературе? Есть столпы? Вообще жива ли классическая русская литература?

— Мне кажется, в нашей литературе уже произошла по-настоящему коренная перемена. Прежде всего — языковая. Нечто схожее с тем, что было, когда еще писал Державин, но уже был Пушкин. Может, даже двадцатые годы прошлого века не принесли в литературу таких изменений, как нынешние. Перед тем все-таки был период экспериментов — Серебряный век — у нас же его подменил постмодернизм, насквозь пропитанный соцреализмом. А «советский» и «антисоветский», как говорил Довлатов, одно и то же… В последние буквально три-пять лет литература, как и вообще общество, стала другой. Совершенно. Кто-то пытается писать, жить, разговаривать, как прежде, но это уже не воспринимается, это уже какой-то нелепый архаизм. Поэтому именно в современной литературе ориентироваться сегодня не на кого, столпов нет. Сохранять какие-то традиции бессмысленно, подражать кому-то — невозможно. Единственный выход — это писать по возможности честнее, искреннее, на том языке, на котором люди сегодня говорят.

Кстати, писатели, как я заметил, именно в смысле языка люди очень косные. Они пользуются тем языком, теми приемами, которые были современны когда-то, но практически не допускают обновления в своей писательской лаборатории. Так отсекаются целые поколения — у Некрасова в очерке из «Петербургского сборника» есть персонаж, который потрясает своими книгами, написанными в стиле Державина, и проклинает новые времена. То же происходило и позже. То же, по существу, происходит и сейчас… Я и на себе чувствую эту перемену. Я пишу на языке 1990-х, а например, Сергей Минаев — на языке 2000-х. И даже выучи я английский язык, все эти новые термины, писать так я уже не смогу.

А насчет того, жива ли классическая русская литература… Классическая русская литература была когда-то, во времена Гончарова, Толстого, Тургенева. Затем история пристегивала к ней отдельные имена — Чехова, Горького, Булгакова, Шолохова, Солженицына, Шукшина, Распутина. Кого пристегнет дальше — гадать бесполезно. Литература — это живой процесс, и тот именно классический слог русской литературы преодолел еще Толстой в «Воскресенье» и «Крейцеровой сонате». И русская литература советского периода (1930-е — 1980-е) почти не дала больших писателей потому, что в это время старались писать классически. А оказался востребован Довлатов.

— Что ждешь от литературы в новом году? И от кого именно?

— С одной стороны, жду новых текстов от Дмитрия Новикова, Ильи Кочергина, Дениса Гуцко, Ирины Мамаевой, от Сергея Шаргунова, Аркадия Бабченко. Хотя и с опасением, что разочаруюсь. Они начали с таких именно пронзительных рассказов и повестей, что повторить это будет очень сложно. Вообще, люди, начинающие писать и публиковаться регулярно, становясь частью литературного мира, очень быстро офилологичеваются, превращаются именно в писателей — со своим стилем, с сюжетностью, часто надуманной, с психологичностью, часто ложно усложненной. Узнают про метафоры и тому подобные термины. И потому, читая многих писателей старшего поколения, умом понимаешь, что, да, это написано хорошо, мастерски, а чувства остаются незатронутыми…

Поэтому жду появления новых людей, — и неважно, сколько именно им будет лет, — которые пусть неуклюже, коряво, в смысле словесности, расскажут о себе, о том, что увидели на этой земле, что узнали, до чего додумались. В общем, жду новых человеческих документов. А в то, что в ближайшее время будет написан настоящий роман, нечто эпическое (и к тому же по-настоящему талантливое), мне не верится.

— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться из классиков?

— Чуть выше я занес в живые классики Солженицына и Распутина. Уважаю их, но, к сожалению, лишь за давние вещи. Знаком со многими хорошими писателями. Перечислять не буду… Общение, и это, по-моему, правильно, чаще всего выражается в разговорах о рыбалке, о еде, о женщинах, о выпивке. Иногда разговор перескакивает на литературу, и ни к чему хорошему это не приводит. У каждого свой взгляд, свои убеждения, вкусы… Хотя поэты любят спорить, даже дерутся иногда, ненавидят друг друга на протяжении многих лет. Прозаики как-то поспокойнее.

— Вообще твои книги должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?

— Я родом из Азии, поэтому, видимо, пою о том, что вижу. Стараюсь не врать. Воображение, конечно, хорошая вещь, но если бы оно была у меня развито, я бы писал фантастику — фантастика сейчас востребована во много раз больше, чем реализм. К сожалению, вижу я в основном то, что вряд ли кого-то обрадует… Свой долг — если мои вещи публикуются, то о долге говорить уместно — вижу в том, чтобы описать происходящее на том отрезке, пока живу здесь. Получается, конечно, в определенной степени субъективно, но не могу сказать, что я что-то значительно очернил или сгладил. Меня и ругают за то, что передаю действительность один в один. Требуют правды художественно, а не только жизненной… А нужна ли моя писанина, понадобится ли в будущем — уверен, меня не должно заботить. Хотя заботит, но я с этим борюсь — когда думаешь: нужно — не нужно, кто как воспримет, ничего хорошего не получится.

— Вообще литература — это всерьез? Смертельно?

— Я пишу давно, и не представляю, что перестану этим заниматься. У меня и сознание, восприятие происходящего (может, к сожалению) как у человека записывающего. Нечто даже тригоринское в себе чувствую. Уверен, что тот, кто решил писать, а тем более показавший написанное другим, должен относиться к этому всерьез, должен чувствовать ответственность. Сомневаться в том, что написал. Вообще, быть публичным писателем, по-моему, это стыдно. Нужно, чтобы было стыдно идти в редакцию, давать рукопись. Но если человека этот стыд не останавливает предать написанное огласке, значит, он видит действительную важность того, что написал.

К сожалению, для многих, в том числе и для меня, писательство становится профессией, способом заработать… У меня довольно много вещей, где главный герой — писатель. Кто-то считает, что Сенчину просто уже не о чем писать, но в этих вещах я пытаюсь разобраться, кто такой нынешний писатель, чувствует ли он свою значимость, или просто занял свою ячейку в социуме и более-менее уютно в ней пребывает.

— Какие газеты, журналы, сайты читаешь и почитываешь? И с каким чувством?

— Слежу за литературными журналами. «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Наш современник», «Сибирские огни»… Их довольно много. Газеты, какие попадают в руки, просматриваю. С Интернетом общаюсь мало. В целом от средств массовой информации, хотя сам работаю в газете, стараюсь держаться подальше. В информационном потоке можно легко утонуть.                                                           

— А с каким чувством смотришь ОРТ и РТР?

— В Америке, говорят, на человеке, много времени проводящем у телевизора, ставят крест. Считается, что он уже ни на что неспособен. Наверное, это правильно. Но смотрю телевизор много, и в основном всякие дурацкие и явно вредные для психики передачи. Вроде «Дом-2», «Наша Раша». Много смотрю спортивных трансляций, хотя и с раздражением. И недавний скандал с трансляцией чемпионата по футболу очень показателен — сотни тысяч людей возроптали, что их лишают возможности включать шестую кнопку и смотреть футбол. И в итоге их этого не лишили. Вообще, формула «хлеба и зрелищ» — пожалуй, самый действенный способ держать народ в повиновении.

А что касается ОРТ и РТР — если ты имеешь ввиду их информационную политику, то это нормальные рупоры правящего режима. Да и вообще, мне удивительно, что еще существует Рен-ТВ, что-то появляется на ТВЦ. В какой-то момент, года два-три назад, Россия превратилась в нефте-газовую корпорацию, она стала жить по корпоративным законам, проводить соответствующую информационную политику. Отдельные недостатки критиковать можно, но если затронуть всерьез — поплатишься… Поэтому к тому, что происходит на телевидении, я отношусь спокойно. Иначе и быть не может в нынешних условиях. Тем, кто хочет знать, что происходит в стране (не в государстве, государства как такового нет) под названием «Россия», советую слушать радио «Эхо Москвы», принадлежащее, кстати «Газпрому». Правда, «Эхо Москвы» по России поймать труднее, чем двадцать пять лет назад «вражеские голоса».

— Надо ли политикам слушать писателей? Памятую о том, сколько бреда они произнесли и написали за последние 20 лет?

— Диалог политика и писателя — это, считаю, абсурд. Совершенно разные вселенные. Писатель может быть анархистом, коммунистом (настоящим, отвергающим разные «развитые социализмы»), яростным пропагандистом первобытно-общинных отношений, но писатель, служащий государству, даже считающий себя гражданином определенного государства, — по-моему, невозможен. Точнее, такого человека надо как-то иначе называть… Многие даже великие писатели были у государства на службе, многие принимали активное участие в строительстве государства, в защите того или иного режима, но в итоге им или отрубали голову, или расстреливали, или они сами стрелялись… Писатель может увлечься порывом народа, пусть даже кровавым, встать рядом с беспощадным вождем (вождем!), но это действительно лишь порыв. В 1918–1920 годах почти все писатели, оставшиеся в России, искренне славили революцию, а потом так же дружно стали или контрой, или попутчиками, внутренними эмигрантами. Единицы пошли работать на государство…

То же произошло и двадцать лет назад — началась революция, и писатели в нее активно включились. Отсюда и масса того, что мы сегодня воспринимаем как бред, отсюда и членство в президентских советах, депутатства и прочее, чем писатели заниматься не должны, попросту не приспособлены к этому. Дело писателя — заявить о своей позиции — «Не могу молчать!», «Мы живем, под собою не чуя страны», или «Двенадцать», или «Небесного барабанщика», или «Наука ненависти»… А политикам слушать писателей не надо ни в коем случае. Если слушать писателей, все развалится, обрушится, и останется голый человек на голой земле.

— В чем главная проблема современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?

— Настоящий бум молодых писателей, начавшийся лет семь назад, продолжается. Очень много новых, по-настоящему ярких имен, много произведений, которые, уверен, останутся в истории литературы. Но много текстов — в основе непроходных, — но написанных небрежно, как-то по-быстрому. Об этом Ольга Славникова, координатор премии «Дебют», постоянно в своих интервью говорит. И это большой недостаток многих молодых писателей. Дело здесь не в таланте, а в умении сесть и работать. Все-таки литература — это, прежде всего, слово. Если у произведения будет великая идея, а написано оно окажется первыми попавшимися словами, то никакая идея не спасет… Молодым писателям есть, о чем писать, но нет культуры письма, нет багажа прочитанных книг. Но, может, в итоге это даст нам нечто небывалое, даже гениальное.

А насчет денег… У меня впечатление, что подавляющее большинство молодых людей начинают писать не из желания заработать. Некоторые, знаю, готовы заплатить сами, чтобы их тексты стали известны читателям. Считают, что это очень важно.

— Кем бы ты был, если б не писателем?

— Я уже говорил, что вижу мир, как человек пишущий. С тех пор, как начал писать, был и школьником, и учащимся, и военнообязанным, и студентом, и формовщиком, и учителем, и вахтером, и дворником, и еще много кем. Но при этом основным делом было писать. Даже если о моей писанине никто не знал, кроме меня… Конечно, хотелось бы испробовать в жизни многое, много кем поработать, но ради того, чтоб обогатиться как писатель.

— Будущая жизнь — только литература? Что-то иное представляешь в своей судьбе?

— С тех пор, как поступил в Литературный институт, то есть уже больше десяти лет, я нахожусь в литературной среде. В основном общаюсь с писателями, журналистами, редакторами. Это, конечно, во многом обедняет. Как уже сказал, хотел бы узнать и испытать многое, но и я человек нелегкий на подъем, опасающийся изменений в жизни. Да и вообще — мы, кажется, приближаемся к цивилизованному миру в том, что человек, выбрав дело в жизни, должен обладать огромной смелостью и решительностью сменить профессию, род занятий, уклад своей жизни. Еще десятилетие назад люди были активнее, смелее в этом плане, и в целом страна находилась в другом состоянии — все искали просвет, выход, новую профессию, а сегодня просвета нет. Уцепился за что-то и держись, пока хватит сил, или пока не спихнули.

— Политические взгляды есть у тебя? Что Россию ждет, скажи мне как писатель писателю?

— Политические взгляды у меня традиционны для писателя — мне все время не нравится то, что есть. Когда я был школьником, не нравилось при социализме, потом не нравилась поздняя перестройка, и ГКЧП не нравилось. И так далее. Но то, что началось в конце 2004 года — это уже нечто запредельное. Мы стали жить, как я уже говорил, внутри огромной корпорации. Штат ее безмерно раздут (старики, калеки, балалаечники), идут сокращения, происходит промывка мозгов, усмирение целых городов; увольняют тех, кто выступает против того, чтобы так все происходило…

Да, процветают отдельные даже не регионы, не населенные пункты, а части их. Этакие корпоративные оазисы. Я в нескольких бывал — конечно, можно подумать, что жизнь налаживается. А если ты еще и гость, то получаешь такие удобства и блага, что готов написать все, что угодно, чтобы еще это повторилось. Но тут же, рядом с оазисом, существует и другой, вымирающий, мир… Я попытался рассказать об этом в небольшой повести «Регион деятельности», напечатанной в журнале «Континент», № 125, 2005 год. Там описан небольшой северный город, где есть нищее бюджетное население — от главы администрации до воспитательницы в детском саду, и есть работники «Обьгаза» (название вымышленное), у которых свой Дворец культуры, свои детские сады, стадион. То есть, свой мир… Разные ведомственные учреждения были и в советское время, но так явно, как в последние годы, это  все-таки не проявлялось.

Но эти оазисы недолговечны: от многих людей, приближенных к «трубе» я слышал, что примерно через двадцать лет «легкая нефть» — то есть та, которую легко добыть, закончится, а добывать «тяжелую» нам нечем, ничего в этом направлении не строится, не производится. И вообще, как можно заметить, развивается только сфера услуг, да и то принадлежащая в основном не России. А Россия строит новые и новые трубы, перевыполняет планы по добыче всевозможных полезных ископаемых… Я не экономист, но уверен, лет через двадцать произойдет что-то действительно катастрофическое.

В политические силы, способные изменить происходящее, не верю. Никого никогда не поддерживал, кроме писателя Сергея Шаргунова, в тот момент, когда он стал лидером Союза молодежи «За Родину!», опекаемого партией «Родина», и попытался сделать Союз несколько обособленной и действительно мощной силой. Тогда Сергей высказывался против «мышиного короля в Кремле», устраивал смелые акции, собирал молодую интеллигенцию. Но его начальство быстро Сергею объяснило, чтобы особенно не радикалил, что критиковать министров можно, а выше — запрещается. Потом его начальство уволили с руководящих постов в «Родине», а Сергей влился в марионеточную партию спикера «Совета Федераций Федерального Собрания Российской Федерации». Жду, что будет с ним дальше…

Рад, что есть «Другая Россия» — какое-то подобие реальной оппозиции, — но, думаю, ничто в ближайшее время нынешний порядок вещей не нарушит. Механизм отлажен, смена руководителя мало отразится на курсе. Любая кухарка может стать преемником и продолжить. Но если нынешняя не уйдет, как обещает, то, думаю, нас ждет вскоре новый 37-й.

Сегодня мы году в 32-34-м. А пусть уже не в государстве, но внутри корпорации должны появляться враги, вредители, нарушившие контрактные условия или попросту надоевшие воры (а воры-то все, все вынуждены воровать, где смогут). Нужно их постоянно выявлять, показывать остальным и ликвидировать. Главное, чтобы работники не видели трещин на стенах офисов, не слышали смущающих душу слов, не отвлекались от разрушительной работы…

Надеюсь на то, что Россия, как уже бывало ни раз, не рухнет в неминуемую, казалось бы, пропасть, а… В общем, надеюсь на очередное историческое чудо.

 

Купить книги:



Соратники и друзья